|
Читать предыдущую часть
З. С. Шехтман, бывший командир 1077-го полка 8-й гвардейской стрелковой дивизии имени И. В. Панфилова
Телефонный звонок в вечерней тишине показался мне особенно резким, тревожным. По привычке взглянул на часы. Было 21.10. Снял трубку:
- Курсы комсостава. У телефона руководитель тактики майор Шехтман.
- Вы-то мне и нужны... Говорит генерал Панфилов. Срочно зайдите ко мне...
Шел двадцатый день войны. От западных границ она уже отодвинулась в глубь страны. И нам, офицерам курсов усовершенствования комсостава в далеком городе Фрунзе, казалось, будто мы находимся на каком-то острове, не у дел. Вокруг нас клокотало людское море. У дверей военных комиссариатов выстраивались очереди. Столы были завалены тысячами заявлений добровольцев. Мы же, военнослужащие, не могли ни настаивать, ни требовать и только ждали приказа. Вечерний звонок, видимо, означал конец ожиданию, и я заторопился к генералу Панфилову, которого давно знал и уважал.
Еще в 1922-1924 гг. я учился с Панфиловым в Киевской военной школе. Снова встретился с ним в городе Фрунзе, где он занимал пост военного комиссара Киргизской ССР. Панфилов был депутатом Верховного Совета республики и членом ЦК Коммунистической партии Киргизии.
И. В. Панфилов родился в январе 1893 года в семье мелкого служащего и с двенадцати лет стал жить собственным трудом. В 1915 г. был призван в царскую армию. Он прошел трудный путь от рядового солдата до генерала Советской Армии. Иван Васильевич был человеком большой души. В нем сочетались кремневый характер с любовью к людям, талант военачальника с чуткой партийной совестью.
Когда я явился к нему, Панфилов сообщил, что он получил приказ сформировать стрелковую дивизию в состав резерва Верховного главнокомандования. Он был назначен командиром дивизии, я - командиром полка. Местом формирования назначен г. Алма-Ата. На его окраине сохранилась верненская крепость, описанная Дмитрием Фурмановым. Теперь в ней разместился пункт по приему прибывающего пополнения.
14 июля И. В. Панфилов подписал свой первый приказ о вступлении в должность и в тот же день созвал совещание командного состава. В исторической крепости, где когда-то звучал мужественный голос чапаевского комиссара Дмитрия Фурманова, теперь другой чапаевец - генерал Иван Панфилов - говорил нам о бессмертных героях гражданской войны, о боевых операциях и о славных традициях Красной Армии. Это было поистине символично...
На формирование и обучение дивизии нам дали только месяц.
Потребовалось исключительное напряжение сил, чтобы выполнить намеченную программу. 17 августа мы уже грузились в эшелоны.
Дивизия укомплектована за счет лучших людей среднеазиатских республик - передовиков производства, руководителей предприятий, депутатов местных Советов. Помимо мобилизованных, прибывало много добровольцев. Только в одном нашем полку их насчитывалось свыше 400. Около половины солдат - коммунисты и комсомольцы, командиры же - две трети. Высокая сознательность личного состава облегчила выполнение задачи по формированию и обучению дивизии в такой короткий срок.
Учиться продолжали и в дороге. В конце августа мы были в Москве, а 7 сентября разгрузились на станции Валдай. Дивизия поступила в резерв Верховного главнокомандования. Боевой задачи мы не получили и все учились и учились. Панфилов требовал от нас особого внимания к разведке, заставляя командиров полков лично ездить на рекогносцировку, да и сам частенько выезжал.
Однажды мне пришлось поехать с И. В. Панфиловым в район Малой Вишеры. Деревни, через которые мы проезжали, встречали нас глухой тишиной. На улицах - ни души. Одни ушли воевать, другие эвакуировались, а оставшиеся притаились в хатах. В селе Торбино нас приняли настороженно. Долго мы не могли разыскать представителей местной власти. Наконец попали к члену сельсовета. Хозяин дома, еще молодой человек, без левой руки, встретил нас не то испуганно, не то удивленно. Не успели мы поговорить с ним о деле, как общим вниманием овладел дед, сидевший в углу.
- Что ж, товарищи командиры, - ехидно начал он, - значит, матушку Рассею будем понемногу гитлеровцам отдавать?
- Ну, зачем же всю Россию,- засмеялся Панфилов, - и так порядочно отдали. Скоро будем назад отбирать.
- Отбирать, да кабы штаны не потерять, - продолжал дед.- Вон куда басурманов поганых допустили.
- Дедушка, Наполеон и дальше заходил, а все-таки дали ему по шее.
- Наполеон! - оживился дед. - Наполеона-то почему погнали? Мужик поднялся, вот и выгнали.
- А мы, что ж, разве не мужики? - продолжал поддерживать шутливую форму разговора Панфилов. - Мужики, только шинелишки одели, вот и вся разница.
- Мы, мы,- передразнил дед. - Промыкали землицу, а теперь обратно забирать... Мало вас, вот суть-то в чем. Когда мужик с низов поднимется, тогда другое дело. Это сила! Нешто против нее что устоит? И сейчас мужик уже поднимается. Вон к нам партизаны пришли, смотри, что рассказывают...
Дед, видимо, брал разгон на большие подробности. Сын был в явном затруднении: говорить о партизанах при посторонних не следовало, а сказать об этом отцу было неудобно. Наконец он все же решился:
- Папаша, перестаньте, дайте нам поговорить по делу...
- Что ты мне рот затыкаешь! - обиделся дед. - Старший-то из них говорил, будто фашисты с наших убитых командиров форму снимают, да в ней по деревням ходят, все высматривают.
Сразу стала ясна причина настороженного к нам отношения. Панфилов предъявил документы. Нам поверили и свели к партизанам. Пользуясь данными партизанской разведки, мы стали проникать в тыл врага, устраивать диверсии. Большинству солдат и командиров уже тогда удалось понюхать порох. Это тоже была учеба, закалка.
В начало октября получили приказ: грузиться. Назначение не объявлено, но по солдатскому «телеграфу» уже передали: «Едем, братцы, защищать Москву!..»
До нас уже доходили отзвуки тяжелых боев под Москвой. Они вызывали не страх, а чувство гнева.
К исходу второго дня направление нашего движения определилось: мы, действительно, ехали к Москве. И чем ближе подъезжали к ней, тем больше разнообразных чувств рождалось у каждого из нас, тем сильнее обострялось сознание необычайной ответственности и большой гордости. Еще бы, нам доверили защиту столицы!
- Вашему полку мы отведем один из ответственных участков обороны,- сказал мне генерал Панфилов, когда мы прибыли в район Волоколамска.
7 октября дивизия заняла рубеж Московское море-совхоз Болычево. Начали сооружать укрепления, а через два дня получили приказ: передвинуться километров на сорок юго-восточнее и занять оборону по восточному берегу рек Хлупня и Руза, до населенных пунктов Игнатково, Осташево. Нашему полку отвели сильно растянутую позицию по берегу Рузы, значительно превышающую уставные нормы.
Мы готовились к смертельной схватке с врагом. Я заново мысленно оценивал весь личный состав полка: не подведет ли кто в трудную минуту? В горниле войны сильные закаляются, слабые гибнут. Но где мерило силы и слабости? Победный марш гитлеровцев по Европе, их стремительное продвижение по нашей земле на многих действовали как гипноз... А когда мы прибыли в Подмосковье, прибавилось еще одно неприятное обстоятельство - страшные рассказы выходящих из окружения. Да и не только рассказы, самый вид «окруженцев» говорил о многом...
Противник находился километрах в тридцати-сорока, и перед нами была поставлена задача: боями перед главной полосой обороны задержать противника на пять-шесть дней, чтобы закончить оборонительные сооружения.
От нашего полка в одном из направлений выдвинулась вперед рота младшего лейтенанта Саввы Воробьева. Пройдя двадцать четыре километра, Воробьев расположил засады на дорогах, соединяющих деревни Спас-Вилки, Титово и Баранцево. Первым вошло в соприкосновение с врагом отделение сержанта Федяева. Фашисты пытались его обойти, но Федяев смело навязал им бой и задержал до подхода подкрепления. Отделение Федяева - семь человек - полностью погибло, но и гитлеровцы оставили на поле боя более пятидесяти человек. Задача - задержать врага на пять-шесть дней - была выполнена. 16 октября полк встретился с главными силами противника.
Участок обороны дивизии был исключительно важен: железная дорога, автострада, узел грунтовых дорог. Волоколамск - важный рубеж на пути к Москве. Чтобы его взять, противник бросил против одной нашей дивизии танковую и две пехотные дивизии, авиацию. Под давлением этих превосходящих сил мы были вынуждены с боями оставлять рубеж за рубежом. Сердце сжималось и обливалось кровью от обиды, от боли за родную землю, от горького дыма пожарищ.
В те хмурые осенние дни говорили только так: «Затяжные оборонительные бои»; «Тяжелые бои на Волоколамском направлении».
Эти глухие, тяжелые слова камнем ложились на наши сердца. Нужно было иметь нечеловеческую силу, несгибаемую волю к победе, чтобы выстоять. Эту силу, эту волю к победе давала нам партия. В каждом солдате и офицере, в каждом коммунисте и беспартийном она воспитала незыблемую веру в силу советского народа, зажгла неугасимую любовь к Родине, научила нас стоять насмерть.
Много энергии и бодрости вливал в нас командир дивизии, незабываемый Иван Васильевич Панфилов. Его полководческий талант полностью развернулся в этом великом сражении. Он быстро уловил особенности начавшейся войны. Располагая ограниченными тогда силами, он противопоставил сильнейшему и коварному врагу такую умно и хитро построенную оборону, что об нее разбился наступательный порыв гитлеровских дивизий. Прежде всего, он позаботился прикрыть фланги. На решающих направлениях создал сильные противотанковые узлы, а главное - держал наготове сильный подвижной резерв. Полкам не хотелось отдавать людей в этот резерв, но сколько раз впоследствии он спасал нас!
Противник, применяя излюбленный танковый обход, натыкался на крепкую оборону. Концентрируя на определенном направлении ударный кулак, он сам попадал под удар панфиловского резерва. Танки противника, даже прорвав первые линии обороны, были не в состоянии взломать ее на всю глубину. 5 ноября 1941 г. газета «Известия» писала: «Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова. При явном численном перевесе, в дни самых жестоких своих атак, враг смог продвигаться вперед только на полтора-два километра в сутки. Эти полтора километра давались ему очень дорогой ценой. Земля буквально сочится кровью фашистских солдат».
Мы отходили, но были убеждены, что это наше отступление временно, что перелом будет, но пока... Пока мы были бессильны изменить ход событий в свою пользу, и сознание этого ожесточало солдат и командиров, поднимало накал чувств до невероятного напряжения.
Психология и характеры людей менялись, закалялись на глазах.
Был у нас командир 4-й роты Женя Ефремов - худощавый, хрупкий, застенчивый. Меня беспокоила излишняя мягкость его характера, и я не прочь был заменить его. Но об этом никто не знал, кроме комиссара полка Александра Михайловича Корсакова. С Корсаковым мы сошлись с первых же дней, вероятно в силу противоположности наших характеров. Я мог иногда вспылить и покричать, а Александр Михайлович всегда был спокоен, ровен, выдержан. О людях он обычно высказывался прямо, не скрывая своего отношения к каждому, но когда заходила речь о Ефремове, отмалчивался. Возможно, что он тоже считал его не вполне подходящим для командира роты...
Однажды, когда мы находились в районе деревень Новикове-Кобылино, командир второго батальона Степанов донес, что противник усиленно прорывается на стыке между 4-й и 5-й ротами.
- Сколько? - допытывался по телефону начальник штаба полка подполковник Бурнашев.- Батальон пехоты? А у вас там со страху в глазах не двоится? Что? Не слышу. Пять танков? Ого!
Бурнашев хватает карту и косит на меня глаза - слышу ли я?
- Огня? Отсечь наступающих? Какое там расстояние? Расстояние какое, спрашиваю? Не слышу! Триста? Триста метров? Да ведь это же почти вплотную! Опасно. Кто корректировать огонь будет? Ты? Сам? Подожди, а где твоя точка?
Начальник штаба ищет что-то на карте и вдруг кричит в трубку:
- Степанов, что ты чепуху городишь? Ты же от Ефремова почти на три километра. Как же ты будешь корректировать?
Зажав рукой трубку, Бурнашев смотрит на меня недоуменным взглядом.
- Прикажите соединить с ротой, - говорю я и через минуту слышу в трубке хриплый от волнения, прерывающийся голос Ефремова.
- Товарищ майор! Тут немцы, не выдерживаем. Дайте скорее огонь!
- Корректировку ты сам будешь делать?
- Сам, сам, скорее давайте команду!
Бурнашев уже вызывает артиллеристов.
- Давайте координаты! - требую я от Ефремова.- Сейчас будет залп.
Ефремов называет квадраты, и карандаш вздрагивает в моей руке.
- Ефремов, - недоумеваю я,- ведь это твоя точка.
- Да, да, моя. Давайте огонь на меня!
- Ты с ума сошел! Мы тебя первым же залпом расшибем вдребезги. Как ты укрыт?
- Товарищ майор, давайте огонь, а то поздно будет, не только мы, весь полк погибнет.
- Ефремов,- наседаю я,- где твои люди, как они укрыты?
- Огонь, огонь! - надрывается Ефремов. - Скорее огонь, поздно будет!
Бурнашев с трубкой в руке вопросительно смотрит на меня. Я киваю головой, и через несколько минут вздрагивает пол в землянке.
- Левее, левее, черт тебя возьми! - истошно кричит Ефремов.- Левее, давай по три снаряда!
Корректировка, команда, залп. Еще залп, еще...
- Стой! - радостно кричит Ефремов. - По танку, прямо попали, подбили, еще огня!
Залп.
- Хорошо, здорово! Еще по три снаряда!
В трубке что-то щелкнуло, связь прервалась. Связисты бросились к проводу.
Оставив Бурнашева у телефона, я вышел из землянки. Звуки боя доносились отчетливо, но что там? Жив ли Женя Ефремов или погиб? От вражеской пули или от своего снаряда?
Через полчаса восстановили связь. Звонок от комбата Степанова. Басок более спокойный:
- Прорыв ликвидировали. Я загнул правый фланг, отрезали наступающих, два танка подбили, а пехоты положили - пропасть.
- А как потери?
- Порядочно. Больше всего в 4-й и 5-й ротах. - От своего огня?
- Нет. Когда наша артиллерия била, ефремовские люди были далеко. Они с политруком отрезали наступавших.
- А Ефремов жив?
- Да, живой. Сейчас у меня. Двенадцать царапин и ни одной серьезной.
- Дайте-ка мне его. Через минуту:
- Младший лейтенант Ефремов слушает. - Голос звонкий, повелительный.
- Как дела?
- Хорошо, товарищ майор. Спасибо за огонь, он нам крепко помог, особенно когда по танку стукнули.
- Что же ты меня чертом назвал?
- Товарищ майор, вы не сердитесь, это я артиллеристов... Обидно же от своего снаряда погибать.
Куда девалась хрупкость и мягкость ефремовского характера! Больше вопрос о его замене уже не поднимался...
В двадцатых числах октября дивизия отошла к реке Лама и закрепилась на восточном берегу. Нашему полку был отведен рубеж обороны в районе деревни Тимково. Самоотверженность и выдержка наших частей позволили задержать противника на этом рубеже больше, чем на три дня. А ведь каждый выигранный день был победой.
На следующий день мы впервые столкнулись с «психической» атакой. На участке нашего полка сохранились два моста. Я получил приказ: подготовить их к взрыву, но не взрывать без команды. Утром перед одним из мостов на той стороне реки появились две вражеские роты.
Шли пьяные, орали во все горло. Впереди и с флангов шли автоматчики и поливали огнем. Атаке предшествовала сильная артиллерийская подготовка, Особенно немцы били по высотке на нашей стороне, будто зная, что на ней два комсомольца-пулеметчика - Галиев и Сердюк - оборудовали пулеметное гнездо.
Фашисты шли во весь рост, а наш пулемет молчал. У меня дрогнуло сердце. Стоявший рядом старший лейтенант Кайназаров судорожно вцепился руками в бревно. Он смотрел на высотку так, словно хотел взглядом проникнуть под землю, увидеть, что делается там, в пулеметном гнезде: живы ли?..
А гитлеровцы все шли и шли. Вот они почти у самого моста, метрах в полутораста от высотки. А пулемет все молчит.
- Э-эх! - вырвалось у Кайназарова.
И вдруг заиграли на высотке язычки пламени. Звук выстрелов еще не дошел до нас, а первые ряды гитлеровцев смело, как ветром. Вступил второй пулемет Султан-Алиева. Немцы сделали попытку залечь, но это было бесполезно: огонь шел сверху. Пулеметы все били и били длинными очередями. И рванулись назад одиночки, потом еще и еще. Пулеметы послали им вслед несколько злых коротких очередей и замолкли. До тридцати убитых осталось перед мостом.
Кайназаров с трудом разжал руки и вытер пот со лба.
- Молодцы, - кратко подвел он итог.
Три дня держались пулеметчики, не пуская фашистов на мост. Прийдя к Галиеву, я увидел, что в нише у него лежит много пустых патронов.
- Почему они здесь? - спросил я.
- Это счет уничтоженных гитлеровцев, - ответил Галиев.
- Сколько же?
- Триста восемьдесят восемь. К ночи доведем до четырехсот.
Ночью дивизия сменила рубеж, а наш полк все еще занимал старую позицию, прикрывая отход. Утром я получил приказ: взорвать мосты и двигаться на соединение с дивизией. Батальоны уже начали движение, а я задержался, ожидая взрыва. Вот поднялся столб дыма и пламени на дальнем мосту, а ближний все стоит. Рота фашистов уверенно идет к нему. В чем дело? Почему нет взрыва? Вот уже два разведчика, а за ними и рота вступили на мост, часть немцев уже сошла на наш берег. Черт возьми! Что же случилось? Запал отказал? Или, может быть, струсили? Неужели ждут? Какие нужно иметь нервы!
И вдруг ахнуло! Мост, солдаты-все полетело вверх. Заработали пулемет и автомат, расстреливая врагов, успевших перейти через мост. Это два сапера, Смоленцев и Юдин, устроили затяжной взрыв. Простое уничтожение переправы их не удовлетворяло. Они решили взорвать мост вместе с гитлеровцами. Взрыв привел противника в замешательство и позволил нам отойти без потерь.
28 октября противник снова начал яростные атаки крупными силами. Захваченный пленный показал, что фашистское командование стремится усилить темп наступления, беспрерывно подбрасывает свежие силы, не считаясь с потерями.
Положение становилось угрожающим. Нужны были какие-то особые меры, чтобы остановить натиск врага. И вот наш сосед - генерал Л. М. Доватор - задумал осуществить смелый до дерзости налет на Волоколамск, занятый противником. По приказу Панфилова наш полк поддерживал действия конницы Доватора, а после налета оторвался от противника и вышел на правый фланг дивизии.
Налет на Волоколамск значительно изменил обстановку в нашу пользу.
Взаимодействия и воинская дружба этих двух генералов были примером для многих военачальников. Судьба свела легендарных полководцев на ответственнейшем участке фронта обороны Москвы. Своим полководческим талантом, партийным чувством ответственности, личным примером в бою они сумели мобилизовать весь личный состав на великую задачу обороны Москвы. Память о них будет жить в веках.
Восточнее Волоколамска наш фронт проходил по деревням Поповкино, Ефремове, Авдотьино. В тяжелых боях мы удерживали этот рубеж целых семнадцать суток! И каждый день - непрерывные бои! Особенно тяжело пришлось накануне годовщины Великого Октября. К этим дням фашистское командование готовило большое наступление. Перед войсками 16-й армии генерала Рокоссовского, куда входила и наша дивизия, была поставлена задача - сорвать наступление врага.
И. В. Панфилов, собрав командиров и комиссаров полков, сказал, что мы не можем рассчитывать на большой успех, но расстроить замыслы врага, спутать его карты - обязаны. Он приказал тщательно продумать план действий и к утру 6 ноября доложить ему.
Мы с комиссаром решили сделать так. В ночь на 7 ноября одна рота в центре делает внезапный налет на врага и закрепляется на достигнутом рубеже. Несколько позже, на правом фланге тоже одна рота после артподготовки ведет наступление с большой настойчивостью. Противник неминуемо подтянет силы на правый фланг, а в это время на левом его атакует еще одна рота. Получится полная картина наступления.
Этот план я доложил генералу Панфилову и получил его одобрение. Больше того, генерал по собственной инициативе придал нам артиллерийский дивизион, чтобы артподготовка была внушительнее.
...Была темная ночь. 5-я рота находилась уже метрах в ста от неприятельских траншей, когда сбоку вспыхнул прожектор. Он пошарил кругом, и вдруг его луч остановился на неподвижных фигурах наших солдат. Гитлеровцы открыли беспорядочный огонь. Больше скрываться не было смысла. Солдаты поднялись во весь рост, и одним броском рота ворвалась в траншею врага. Тотчас наша артиллерия открыла заградительный огонь, помогая роте закрепиться.
Связисты уже подтянули в захваченные окопы провод. Я услышал торжествующий голос командира роты Мохова:
- Полный успех! Обзор из траншеи прекрасный, ведем огонь. Потерь мало.
Примерно через тридцать минут гитлеровцы подвезли два миномета и стали обстреливать.
Посоветовавшись с командиром батальона Степановым, я дал согласие на отход роты, что не противоречило плану. И в этот момент минометный огонь внезапно прекратился. Мы со Степановым вопросительно посмотрели друг на друга, не понимая, в чем дело.
Скоро все разъяснилось: шестеро наших рядовых, в том числе комсомольцы Волгин, Акимов и Свиридов, скрытно подобрались к минометам и забросали их гранатами. Минометы замолчали. Но при этом комсомолец Волгин, отвлекавший на себя огонь минометов, погиб.
Итак, в центре, план удался. Я перешел к себе на командный пункт и доложил о ходе задуманной операции генералу Панфилову. Тот одобрил, но предупредил:
- Смотри, у тебя план сложный, где-нибудь в пустяке просчитаешься - и все пойдет прахом. В одном месте уже чуть не получил по затылку. Хорошо Волгин спас. Честь ему и слава! А тебе не будет ничего, если провалишь задуманное...
В три часа ночи на правом фланге начала наступать 1-я рота. Она хорошо выполнила задачу. Несколько атак, проведенных до пяти часов утра, создали полную иллюзию серьезного наступления. Противник был вынужден вводить в бой резервы. Все шло хорошо, а под самое утро случилась неприятность, то, о чем предупреждал Панфилов. По возвращении из последней атаки в роте не оказалось трех человек.
Несколько солдат утверждали, что при выходе из атаки видели этих людей живыми.
Я приказал начальнику штаба организовать поиски, выслать группы, прочесать местность.
Нужно было докладывать генералу, а я не мог. Наступил шестой час утра. По плану скоро нужно было вводить в бой 8-ю роту, а это нелепое исчезновение...
А все оказалось очень просто. Во время атаки комсомолец Лихачев, чуть не провалился в воронку от авиабомбы. Воронка была рядом с вражеской траншеей, и Лихачева вдруг, как он говорил, «ужалила» мысль: захватить здесь «языка».
- В этой воронке, - говорил Лихачев товарищам,- наверняка наблюдатель сидел. Когда мы отойдем, он снова придет сюда. Мы засядем здесь, а когда фриц придет, мы его по кумполу и - к своим.
Товарищам план понравился. Залезли. Рота отошла. Прошло минут двадцать. Послышался шорох. Затаили дыхание, и скоро в руки «охотников» свалился живой фашист.
Поисковая группа натолкнулась на «охотников» недалеко от наших позиций и доставила к начальнику штаба капитану Булатову, недавно заменившему раненого подполковника Бурнашева. Булатов набросился на ребят. Досталось всем - и «виновникам», и командиру роты.
Утихомирил звонок полевого телефона. Снимаю трубку. Мне теперь не страшно - пусть хоть сам Панфилов,
- Товарищ генерал! - с преувеличенным оживлением кричу я в трубку.- У нас все в порядке, действуем по плану! Захвачен пленный.
Но Панфилова не проведешь.
- Что там у вас случилось? - спрашивает. - Почему не доложили вовремя?
Тон вопроса суховатый. В нем нет обычных сердечных ноток. Обращение на «вы» показывает, что генерал сердит. Рассказываю Ивану Васильевичу все, как было. Генерал смеется, и тон его меняется.
- Пришлите пленного немедленно к нам,- говорит он,- а Лихачеву и его товарищам объявите благодарность.
- Товарищ генерал, их сейчас Булатов ругает. Ведь они, не предупредив никого, ввязались в эту историю.
- А ты хочешь, чтобы во время боя солдат тебе докладывал: «Разрешите вот того немца убить?» Ишь, чего захотел! Во время боя всякую инициативу нужно поощрять.
Пленного наскоро допросили и отправили в штаб дивизии. Сам того не зная, он помог нам в осуществлении планов.
Комиссар Корсаков был в 8-й роте и ничего не знал. Отдавая приказ о наступлении 8-й роты, я попутно рассказал ему о показаниях пленного. Последний показал, что офицеры хвалились: «Мы-де покажем большевикам праздник!..»
Корсаков пришел утром и серьезно сказал:
- Этому пленному нужно значок привесить с надписью: «Лучшему агитатору». Нет, правда. Понимаешь, 8-я рота оказалась в худшем положении, чем другие. Те две сразу в дело пошли, а тут люди всю ночь томились. К утру, смотрю, у ребят лица серые и в глазах огня нет.
Когда ты мне рассказал про пленного, я собрал роту и все им подробно передал о его показаниях. Загорелись ребята. «Ну, - говорят, - это еще вопрос, кто кому праздник покажет». И дрались, как львы.
Карты противнику мы перепутали основательно. Утром 7 ноября позвонил Панфилов, поздравил всех с праздником и рассказал, что вечером 6-го в Москве состоялось торжественное заседание, а сейчас на Красной площади проходит парад войск, в котором участвует и наша дивизия. На Красной площади в этот день был политрук Василий Клочков, совершивший впоследствии бессмертный подвиг у разъезда Дубосеково.
Радостно было сообщение Панфилова! В Москве все по-старому. «Не робейте, орлы! Как гранитный утес стоит Москва, и много пороха есть в ее пороховницах». Точно могучее плечо пододвинулось на передний край и подперло нас, уставших...
10 ноября начали наступление моторизованные части противника, втрое превосходящие по численности наши силы. Весь день продолжались массированные атаки и даже ночью, вопреки обыкновению, гитлеровцы продолжали боевые действия. 11 ноября мы продолжали отбивать яростные атаки. 12 ноября окончательно определилось, что нам не удержать позиции, и командование дивизии приказало занять новый рубеж Малеевка-Строково - Голубцово.
В ночь на 13 ноября разведка обнаружила большое скопление танков, бронемашин и пехоты противника. Было ясно, что назревают большие события. И действительно, 16 ноября немцы начали широко разрекламированное второе «генеральное» наступление на Москву. В этот день у разъезда Дубосеково двадцать восемь истребителей танков во главе с политруком Василием Клочковым совершили бессмертный подвиг, вступив в единоборство с пятьюдесятью танками.
В этот же день четверо саперов во главе с командиром взвода Абрамовым минировали подступы к высоте, находившейся в центре позиций нашего полка. Работа еще не была окончена, когда показались шесть вражеских, танков и три самоходных орудия. Группа Абрамова смело приняла бой. Сам командир взвода первым поднялся с земли и, держа в руке связку гранат, закричал:
- Бей фашистских захватчиков! Не допустим их до Москвы!
Грохнули взрывы. Два танка загорелись, беспомощно остановилась одна самоходка, но остальные продолжали двигаться вперед. Четверо наших героев исчезли бесследно...
Артиллеристы встретили танки сильным огнем. Один завертелся на месте с перебитой гусеницей, другой вспыхнул, а два остальных повернули обратно. И тут произошло неожиданное: навстречу танкам, с гранатами в руках, шли четверо «исчезнувших» саперов. Оказалось, что, метнув гранаты, они нырнули в водосточную трубу, проходившую под шоссе, а теперь встали на пути танков, как грозные призраки.
Четверо людей против двух бронированных машин! Вот упал сапер Берников, за ним сапер Лихачев, вспыхнул танк. Последний танк сожгли Абрамов и сапер Шахбузинов, и оба погибли. Но танки не прошли...
Ценою колоссальных потерь противнику все же удалось прорвать линию обороны. С целью занятия более выгодного положения дивизия была выведена на новый рубеж. Наш полк сдерживал противника, давая возможность дивизии оторваться от него. До исхода 17 ноября мы вели бой с наступающим противником. Дивизия отошла без сколько-нибудь значительных потерь. Но противник обошел наши фланги, и полк оказался полностью окруженным. Связь со штабом дивизии прервалась.
В эту ночь мы долго пытались связаться по радио со штабом дивизии, и только в три часа ночи удалось поймать личную радиостанцию командира дивизии. Мы доложили данные разведки и свои соображения о прорыве. Панфилов согласился с нами, уточнил направление выхода, указал место соединения с дивизией. Но главное; он нас сильно ободрил, сказав:
- Не старайтесь идти тишком, как будто опасаетесь. Напротив, идите смело! Нападайте на вражеские части, которые вам попадутся, уничтожайте, а мы отсюда вам поможем. Передайте полку, что я верю в вашу боеспособность и благополучный выход из окружения.
Надо было видеть, как быстро изменилось у всех настроение! Все предстало в ином свете. Действительно, одно дело выходить из окружения, и совсем другое - бить врага с тыла. Перед нами было два населенных пункта - Воронине и Ситниково, слившиеся в одно большое село. Там, по нашим сведениям, расположилось до двух полков пехоты противника. Скрытно подойдя к ним, мы внезапно атаковали фашистов, в ночном бою уничтожили большую часть их и вышли из окружения.
Генерал Панфилов лично встретил полк, объявил благодарность всему личному составу, обеспечил нас питанием, отдыхом, медицинской помощью.
Это было 18 ноября, а через сутки Ивана Васильевича не стало. Он погиб в деревне Гусенево. Ушел от нас суровый, но верный друг и мудрый наставник.
После выхода из окружения наш полк вывели на отдых. Два дня миновали незаметно, а на третьи сутки - снова в бой.
С 20 по 27 ноября мы занимали несколько рубежей, маневрируя по фронту. Днем и ночью над полями сражения стоял неумолчный гул от артиллерийской стрельбы, грохота танков, разрывов авиабомб. Фронт медленно приближался к Москве. В 20-х числах ноября мы были южнее Истринского водохранилища.
Здесь уже чувствовалось дыхание Москвы. Московский транспорт подвозил нам боеприпасы, колючую проволоку и сделанные на московских предприятиях железные рогатки, которые официально именовались «инженерное оборудование», а попросту назывались «ежи».
25 ноября две свежие гитлеровские дивизии, переброшенные из Франции, ударили, как таран, по нашей обороне. Наши части, ведя кровопролитные бои, начали отход. Командование дивизии приказало нашему полку до рассвета 26 ноября выйти в стык, образовавшийся между полком курсантов Училища имени Верховного Совета и дивизией московского ополчения. Мы прибыли в срок и с ходу вступили в бой.
В наиболее тяжелое положение попал прибывший раньше других наш второй батальон. Командир батальона был убит, противник стал охватывать фланги батальона. С одним автоматчиком и начальником химической службы Булатовым (однофамилец начальника штаба) я бросился на командный пункт батальона, чтобы восстановить управление боем. Вгорячах я не заметил, как что-то легонько толкнуло меня в правое колено, и продолжал бежать. Булатов закричал мне:
- Товарищ командир, остановитесь, у вас вся шинель в крови!
Остановившись, я почувствовал острую боль в колене, слабость и невольно опустился на землю...
Смутно помню, что меня везли куда-то на машине. По временам сознание прояснялось, и я отчетливо понимал все, что видел и слышал.
Хорошо запомнился оборонительный рубеж, проходивший, как после выяснилось, по линии Крюково, Дедовск. Долгое время передвигались до медсанбата в боевых порядках, и я был поражен нашей мощной обороной. Привычный глаз угадывал замаскированные сплошные траншеи, противотанковые препятствия, огневые позиции артиллерии, минометов. В несколько рядов стояли надолбы и могучие «ежи». В селениях и по дороге мы встречали прекрасно обмундированных солдат. Встретились артиллеристы на марше, проходили колонны машин, закрытые брезентом. Шофер нашей машины крутил головой по сторонам, стараясь получше все разглядеть, и наконец сказал:
- Вот тут немцу и будет капут!
В госпитале и я и другие раненые жили одной мыслью о скором контрнаступлении наших войск.
Наши боевые товарищи, пользуясь каждым случаем, навещали нас. Мы встречали их пытливыми взглядами, стараясь по выражению лиц разгадать, какие вести нам принесли.
Каждому задавали один и тот же вопрос:
- Когда же?
В ответ слышали тоже надоевшее:
- Не знаю, наверное, скоро...
И вот наконец 6 декабря загремели пушки, и до нас быстро докатился их отголосок.
- Пошли!!!
10 декабря в госпиталь приехал нарочный из полка, привез письмо и выписку из приказа командования нашей дивизии, ставшей 8-й гвардейской имени И. В. Панфилова. Я узнал, что два батальона нашего полка первыми ворвались в Крюково. Дивизия развертывала наступление на г. Истру.
В приказе говорилось: «Сыны солнечного Казахстана Киргизии - гвардейцы-панфиловцы еще раз прославили себя героическими подвигами в борьбе с фашистскими захватчиками».
За образцовое выполнение боевых заданий наша дивизия представлена к высшей награде - ордену Ленина.
Продолжение читать здесь
За Москву, за Родину!
Trackback(0)
 |
Это было под Москвой
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed