|
Читать предыдущую часть
Холода в тот год начались рано, но откуда-то принесло тепло, и осень стояла на диво затяжная. Плыли по утрам над Окой туманы. А потом выглядывало солнце. И туманы широкой кисеей стелились над лугом. Солнце светило неясно, чуточку грустно, но это было все-таки лучше, чем дожди.
Мишка изнывал от безделья.
Не помогали даже книги, что натаскали ему друзья. И в эти дни он много думал о Яшке. Припоминались ему Генины слова о том, что Яшка не плохой, а просто вывихнутый. Всплывал в памяти вечер после похорон Соколовского. Каким непохожим на себя был в тот час Яшка. Вспоминал Мишка, как Яшка остановился в двух шагах от него, поглядел в небо.
Что он думал тогда? Что чувствовал? Может, заговорила в нем совесть, когда увидел, какой глубокой болью пронзился город, провожая ученого в последний путь. Может быть, ему стало стыдно?
Вспоминал разбитый штаб, ехидный кукиш на карте. Ворочаясь на неловкой подушке, думал, что все-таки Яшка человек несерьезный: погоревал минутку и опять за свое.
«А почему тогда он мне помог?» - колола неотвязная мысль, и он снова терялся в поисках разгадки противоречивых Яшкиных поступков.
Вечером приходила Натка. Иногда заходил Леня, изменившийся и замкнутый.
- Ты что такой квелый? - спросил как-то Миша.
- Почему? - вопросом на вопрос ответил Леня.
- Ну вот как будто год в тесте просидел и прокис. Леня улыбнулся натянуто. А Натка от Мишкиной шутки даже заскакала на месте.
- Ой, он и в самом деле прокис! Ну прямо невозможный стал: не говорит, не играет. Правда прокис! - и смеялась.
Леня опустил глаза, точно тень скользнула по его лицу. Никто этого не заметил.
О Яшке Миша рассказал матери. Та подумала о чем-то, ответила, будто подыскивая слова:
- Я его не знаю.. Слышала только, что у него отец пьет сильно. Дома обстановка тяжелая. Видимо, поэтому Яшка такой. Помолчала и добавила: - А ты его пригласи к нам.
- Ну да... пойдет он.
- А ты пригласи.
Из приглашения, конечно, ничего не вышло. Парламентером к Яшке отправился Гена. В знак предлагаемого товарищества и в благодарность за помощь «повергнутому противнику», как все шутили, послал ему Мишка дивный перочинный ножик. Ножичком Мишка дорожил: его купил отец, но какое-то внутреннее чутье заставило Мишку-цыганенка преподнести Яшке именно этот бесценный дар.
Каково же было изумление и какая обида взяла Мишку, когда Яшка подарок отверг. Гена к нему домой не пошел, помня, как выдворила его Яшкина мать. Он ловил Яшку на улицах. И встретил. Яшка шел, уставившись в землю. Не плевался, не пел про своего «жареного цыпленка».
Руки чуть ли не по локоть засунул в карманы. На оклик Гены не оглянулся. Когда же Гена, забежав вперед, начал говорить ему о Мишке, Яшка, остановившись, по-видимому, долго не понимал, чего от него хотят. Гена протянул ему ножик. Но у Яшки внезапно стало такое злое лицо, что Гена невольно отступил на шаг.
- Иди ты, знаешь куда, со своими... взятками! - Яшкины глаза блеснули ненавистью. - Уйди с дороги! - выкрикнул он хрипло, с силой оттолкнул Гену и зашагал дальше, широко расставляя длинные ноги.
«Все, - решил Мишка, сгорая от несправедливости. - И нечего связываться со всяким барахлом. Ты, да твой отец-пьяница, да Кротов - ваша компания. Вам они, взятки, нужны. А мне...» Мишка затолкал лицо в подушку: ему уже было стыдно своего великодушного порыва. Больно от того, что поступок его расценен так мерзко.
В эту осень письма от отца приходили часто. Бодрые, веселые, полные какой-то необыкновенно интересной жизни, они постепенно стерли нанесенную Яшкой обиду.
Отец писал о тракторах, об урожае, о каком-то Якиме Ясненьком, у которого, несмотря на светлую фамилию, душа была неясная.
«Но я до него докопаюсь, - писал отец. - Или он просто дерево, тогда обстругаю, хороший будет материал: мужик он с виду крепкий. Если ж гад, туда ему и дорога».
Отец предлагал ребятам приехать к нему на зимние каникулы.
«Два добрых дела сделаете. И сами отдохнете, воздух здесь - чудо! И концерт нашим колхозникам дадите. Народ у нас мировой и до хороших зрелищ жадный. Ты, Мишка, спляшешь, Валька не знаю, что делать будет, наверно, реветь. Ната споет. А Леня на скрипке сыграет. Хорошо ты играешь, Леня, - обращался он в письме прямо к Лене. - Тебя здесь за твою игру на руках носить будут. А поскольку ты парень не очень-то, мне кажется, охотник двигаться - это тебе даже полезно».
От шутки дяди Андрея сердце у Лени забилось надеждой. Поехать, поехать туда! И, может быть, расскажет ему Леня обо всем. И, может быть, дядя Андрей поможет...
К ноябрьским праздникам наконец-то полетели на землю белые мухи. Тщетно цепляясь за голые ветви деревьев, бессильно падали вниз, прикрывая тонким покровом жесткую омертвелую траву.
В загородном парке снежок побелил могилу Соколовского, припорошил лужайки, а в аллеях все так же печально шуршали под ногами иссохшие листья.
С Мишкиных ног сняли гипс. Натка каждый вечер прибегала, спрашивала:
- Ну как?
- Какой из меня танцор. Мне теперь ходить и то учиться надо. Совсем излежался.
- И ничего, - успокаивала Натка. - Поедем в зимние каникулы, все пройдет еще. - Она только и думала об этом концерте. Разговаривала с пионервожатой, той идея понравилась. И в школе уже официально готовились к поездке в колхоз. Натка в восторге заявляла, что поедут в соломе на санях: за окном уже который день шел снег. Мишке тоже нравилось, что поедут на санях, и он в последнее время с заметным интересом расспрашивал о концерте, ждал, когда ему разрешат идти в школу.
Однажды снова пришло письмо от папы. По-обычному мама начала читать его вслух. И вдруг смолкла, губы у нее побелели.
- Ты что, мам?
Но она продолжала читать, быстро, быстро водя по бумаге глазами.
- Мама! - вторично позвал Мишка, замечая тревогу, все явственнее и явственнее проступавшую на ее лице.
- Оставь, Миша. Это для меня, - не сразу отозвалась она. И тут же села писать ответ.
Прошло три дня.
Мишке все еще не разрешали идти в школу, но на четвертый он не выдержал.
- Аа-а, пойду и все! Что тут сидеть, что в школе за партой - одинаково.
- Ты лучше позвони маме, - жалостливо посоветовала Валя, застегивая пальто. - А то ведь попадет.
Мишка долго стучал по рычагу. Наконец телефонистка ответила. Незнакомым голосом спросила:
- Тебе кого, Миша?
Мишка попросил соединить его с мамой. И снова долго молчал телефон. Мишка снова постучал. Теперь он понял, почему у телефонистки такой голос: у нее - насморк.
- Не звони, Миша, - телефонистка запнулась. - Мамы нет в кабинете, она уехала.
Мишка положил трубку и подошел к окну. Мохнато-белые ветви деревьев слабо подрагивают от предутреннего мороза. В сером небе тают ледяные кристаллики звезд. В неясном свете начинающего утра улица незнакома. Дома странные, расплывчатые, и от домов по белой дороге тянутся такие же странные глубокие тени. Вон чья-то собака бежит по дороге бесшумно и легко. На снегу остаются черные точки.
Остановилась, села. Подняла переднюю лапу, закинув голову к безмолвному небу. Наверно, провыла: холодно! Из трубы противоположного дома тонкой лентой взвился дымок, повис в воздухе.
Мишка отошел от окна и начал торопливо надевать ботинки. Чего тут, в самом деле, он совсем здоров и только зря пропускает уроки, потом трудно будет нагонять. В школу почти бежал. До звонка оставалось минут пять.
На вешалке гардеробщица торопливо взяла у него пальто, забыла про номер. Когда Мишка спросил о нем, замахала на него руками, зашла за печку.
Уроки уже начались. Мишка подошел к своему классу и осторожно потянул на себя дверь. Она скрипнула.
- Кто там? Входите, - громко сказала Ирина Григорьевна, но, увидев Мишку, замолчала.
- Я опоздал, извините. Мне можно?
- Да... Конечно, можно... проходи и садись....- странно суетливо отозвалась она.
Мишка прошел к своей парте. Испуганными глазами взглянул на него Леня. Расценив испуг по-своему, Мишка улыбнулся, нашарив под партой его руку, пожал:
- Порядок.
Но Мишкины слова напугали Леню еще больше, точно Мишка сказал невесть что.
В конце урока Ирина Григорьевна подошла к его парте, ни с того ни с сего притронулась к его плечу и, кашлянув, отошла. Мишка в недоумении обвел класс глазами. Он увидел Генино напряженно вытянувшееся лицо и ощутил вдруг непривычную тишину класса.
- Что... случилось? - спросил он негромко, но голос его был единственным звуком в классе, и его услышали все.
Кто-то ожесточенно сопнул носом. В Мишке что-то больно натянулось, он приподнялся с парты, но в это время, разряжая напряженность, переливчато запел на все этажи звонок.
Все шумно захлопали партами. Торопливо собрала со стола книги учительница. Ребята уходили из класса один за другим. И опять к Мишке подошла Ирина Григорьевна.
- Ты... совсем поправился, Миша? Или тебе лучше еще побыть дома?
- Да нет... Зачем дома? Я уже совсем здоров.
- Ну, ну... - проговорила она. - Смотри, чтоб здоров.- И, снова кашлянув, пошла из класса.
- З-забавно, - неестественно засмеялся Мишка. - Вы что же думаете, что я заразный, что ли? - Мишка оглянулся вокруг себя и снова увидел окаменевшее Генино лицо. - Что вы молчите? Языки проглотили?
Гена не то, чтобы медленно, а грузно поднялся с парты, подошел к Мишке.
- Знаешь, Миша, - сказал он непривычно грубо и резко дернул плечом. - Дело-то очень серьезное. В общем, короче говоря, тебе нужно идти домой. Пойдем...
- Да в чем дело?
- Эх, Мишка, - Гена тряхнул головой и плечи у него опять дернулись. - Есть еще на земле гады. Такие гады... - Гена скрипнул зубами, и Мишка увидел, что Генины всегда невозмутимые глаза налились тяжелой влагой.
Отец лежал на столе в большом зале управления. С высокого лба сошли морщины или просто не были заметны сейчас в зале, где люстры, окутанные черным крепом, лили на него неяркий свет, но лицо отца показалось Мишке более молодым, чем оно было при жизни.
Спокойно легли на грудь его большие руки. Спокойно стояла у гроба мать. Только закругленный кончик той пряди, которая никогда не удерживалась в прическе, чуть-чуть подрагивал и снежно белел в неярком свете.
Мать один раз взглянула на Мишку и на мгновение сомкнула глаза, как будто призывала его к твердости. Он задохнулся, увидев красный гроб, всем сердцем ощущая холод, охвативший его. Но не закричал.
В зал все шли и шли люди. Оказывается, у отца было много друзей, гораздо больше, чем думал Мишка.
До странности обостренно он сейчас видел и слышал все. Вот прошла группа рабочих с завода, пронесла венок. На широких, обвивших зеленую хвою лентах Мишка прочел: «Нашему первому комсомольцу, нашему дорогому товарищу». И вспомнил, как мама рассказывала о папиной работе, о том, как он чинил станки на энкепеэсовском заводе, как точил первые детали... Прошли железнодорожники. И они знали отца. Прошли колхозники. С ними отец прожил последние годы жизни. Прошли учителя. И они тоже знали Андрея Рагозова. За Мишкиной спиной чей-то немолодой голос сказал:
- Он читал лекции на рабфаке. И мы, уже немолодые педагоги, тогда поняли, в чем сила новой власти: вот в этих ее людях. С такими все будет идти как надо.
...Все больше и больше венков ложилось вокруг гроба. И Мишке видны были уже только руки, высоко и спокойно сложенные на груди. И подумалось ему: отцовские руки лежат оттого так спокойно, что все идет, как надо, а дальше будет еще лучше, потому что много на земле хороших, верных людей, а подрастает еще больше.
...Черный креп затемняет свет. Но не от этого темными, совсем не его глазами смотрит куда-то далеко-далеко стоящий рядом с Мишкой Гена. В зале много людей. От их дыхания в помещении душно. Но совсем не поэтому в Мишкино плечо так прерывисто дышит Натка.
- Ты теперь поняла, Натка, какие они - эти враги внутренние?
- Да, поняла, дядя Сеня, - мысленно ответила Натка незримому Семену Ильичу и невидящим взглядом скользнула по склоненным знаменам.
Алый шелк горячий и яркий. Но трещиной извивается по нему черная лента.
Нет дяди Андрея. И никогда уже не будет. Кто стрелял в него? Говорят, перед смертью он сказал о каком-то, семеновце, о встрече с ним...
Бабушка с горечью сокрушалась:
- Бредил уже, поди... Хоть бы дознаться, кто сделал такое.
И лишь немногие знали о том недавнем письме, при чтении которого побелели у тети Нади губы. Он писал, что встретил в одном селе зеленоглазого. Вспоминал далекий год в Сибири, себя и Наткиного отца, карательный отряд и молодого офицера с красивыми девичьими руками. Вспоминал послевоенные годы, работу в деревне и еще одну встречу с зеленоглазым. Тогда зеленоглазый готовил в волости кулацкое восстание. Промахнулся в ту пору дядя Андрей, зеленоглазому удалось скрыться. Теперь же встреча решительная. Но... враг оказался хитрее.
...Идет за окном снег, медленный, белый. На мгновение прижимаются к стеклам снежинки и горестно падают вниз. Натка смотрит в окно, и ей кажется, что плачет сама зима, плачет белым нетающим снегом над свершившимся нетающим горем. И хочется плакать Натке, но она не плачет. Это абсолютно нельзя. Если есть враги, плакать нельзя. Нельзя им показывать своих слез. Потому что слезами горю не поможешь, а слабость свою покажешь.
Наверно поэтому ни разу не заплакал и Мишка. Непоседливый и шумный, он смолк, как будто оборвалась в нем его говорливая звонкая струна. Лишь иногда замечает Натка в глазах у Мишки беспокойный огонек, загорающийся в них не то от боли, не то от напряжения. В такие минуты к Мишке никто не подходит. И отчего-то всем становится не по себе, словно именно они виноваты, что до сих пор ходит не узнанным по земле тот, кто принес в Мишкин дом горе, кто, может быть, готовит беду и для всех для них. Тревожнее всех на душе у Лени.
Погиб, славной смертью бойца погиб Мишкин отец. Где-то на границе несет свою гордую службу отец Натки. Все работают, все живут чем-то общим. А у Лени все то же. Мама с заученными фразами, Аделаида Августовна, ее муж, Лилечка. Они не печалятся, что где-то в какой-то больнице по их вине погибает дядя Федот. Ведут свои бесконечные разговоры о деньгах, о том, как лучше прожить, и еще о чем-то, чего Леня не понимает, но что странно настораживает его, как будто тот, пока не узнанный, поселился именно в их доме.
Продолжение читать здесь
Взволнованный мир
Trackback(0)
 |
Враг оставляет след
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed