27.05.2012 20:57

Я боец антифашистского подполья. Я безмерно горд, что могу снова воевать с врагом - не в одиночку, не в составе мелкой группы, которая должна куда-то просачиваться; я чувствую, что нас много, мы едины, и мы не только обороняемся, но и наступаем...

- Работать как можно медленнее, - говорит мне Валерий. - Наши это понимают, а вот с некоторыми иностранцами сложнее. Кого ты знаешь из каменщиков-испанцев?

- Антонио.

- Что за человек?

- Он друг моего камрада, коммуниста Маноло.

- Тогда вот что, поговори сперва с Маноло. Скажи ему, что мастерские строятся слишком быстро, или лучше просто пожалуйся осторожно на каменщиков, это будет естественнее. Скажи, что вы, русские, не поспеваете за испанцами-каменщиками.

- Но они тоже не спешат, Валерий.

- Ничего, пусть работают еще медленнее. Значит, сегодня же поговори со своим камрадом. Вечером на аппельплаце передашь мне, что он скажет. Давай.

- Есть.

Уже середина сентября. Сказочно хороша Дунайская долина, вся зеленая и голубая, с дымчатой линией гор на горизонте, с краснокрышими домиками, с холмами, покрытыми светлыми кудряшками виноградников...

Сегодня гоняют нас, как давно не гоняли. Нас колотят палками и кулаками, пинают, хлещут плетью. На нас орет дюжина надсмотрщиков. За работой следит сам Шпац... В стороне, на расчищенной от камней площадке, стоит комендант лагеря СС - штандартенфюрер Цирайс - огромный, сытый пес, вместе с ним - группа офицеров вермахта и несколько штатских. Гости, по-видимому, не очень довольны результатами нашего труда; Цирайс, по-моему, даже оправдывается перед одним из штатских - сухопарым надменным человеком в пенсне. Надсмотрщики, погоняя нас, лезут вон из кожи. Мы, потные и встревоженные, бегаем с высунутыми языками.

Перед обедом, когда начальство удаляется, Шпац устраивает показательную порку. На заляпанный цементом стол укладывают каменщика-испанца, предварительно стянув с него до колен штаны; один надсмотрщик держит его за руки, другой - за ноги, а Шпац, покрякивая от усердия, бьет его своей знаменитой плетью, сделанной из бычьих сухожилий. На смуглых ягодицах испанца вспухают красные рубцы, он дергается и вскрикивает, а потом умолкает. Мне кажется, что Шпац запорол его. Но, когда вместе с гудком на обед экзекуция заканчивается и Шпац, изрыгая проклятия, уходит в свой домик, испанец без посторонней помощи слезает со стола, выплевывает разжеванную пуговицу, сбрасывает штаны, башмаки и шагает к ручью.

- Мэ каго эн диос (дермо на бога)! - кричит он, заходя в воду и показывая сухой темный кулак надсмотрщикам.

- Ту, шпаньяка, пас ауф (Ты, испанец, смотри),- нерешительно огрызаются те. С уходом эсэсовцев пыла у них сразу поубавляется.

Другие испанцы-каменщики, бранясь по-своему, оттесняют надсмотрщиков от ручья. Антонио протягивает руку пострадавшему и выводит его на берег.

- Me каго эн диос! - с азартом кричит тот и, нагнувшись, обращает исполосованный зад в сторону домика Шлаца...

Великолепные они ребята, испанцы!

Доедаем обеденную похлебку. Утихает пальба взрывников. Вместе с Маноло я подхожу к Антонио - маленькому, носатому, очень живому человеку.

- Мучо драбахо (Много работай),- говорю я ему.

- Но! Мучо драбахо,- темпераментно отвечает он,- но, но, но!

Черта с два, мол, мы будем много работать.

- Русские ганц эгаль но, но мучо драбахо,- говорю я негромко.

- Эспаньоль ганц эгаль но, чо мучо драбахо,- говорит Антонио.

То есть, нас, русских и испанцев, все равно ничем не прошибешь.

- Хорошо?

- Харрашо, камрада!

Много ли нам надо, чтобы понять друг друга!..

После обеденного перерыва надсмотрщики пытаются продолжить гонку. Испанцы выставляют дозорных - им со стены виднее - и усиленно стучат по кирпичной кладке пустыми кельмами. Мы, русские, подаем им кирпичи, раствор, убираем мусор. Они возвращают нам одни кирпичи и требуют другие, они ругаются: они мастера, а мы бестолковые подсобники. Мы в быстром темпе подаем им другие кирпичи, они в быстром темпе возвращают и эти. Работа кипит... Жора Архаров и Савостин таскают на носилках мусор. Они выносят его через одни двери и вносят через другие в противоположном конце здания. Они стараются, почти бегают с носилками. Работа кипит.

Надсмотрщики покрикивают, походя поколачивают нас, а в общем-то им, наверно, глубоко наплевать и на нас и на будущие мастерские. Они, бывшие карманники, шулера, фальшивомонетчики, добросовестно делают свое дело: они гоняют нас. Результаты нашей работы их не интересуют - главное, чтобы мы пошевеливались. Убивать нас пока не требуется: мы нужны,- что до идей, то идеи тоже не интересуют их.

Так мы и трудимся до самого вечера: бегаем, почесываемся от тумаков, подаем и принимаем кирпичи, собираем и разбрасываем мусор. Жора усердствует больше всех, и мне временами страшновато за него. Кружит и кружит по площадке, вдохновенно кружит. За ним, переставляя коротенькие ножки, топает Савостин... А вдруг подглядят эсэсовцы?

Но эсэсовцы после обеда не заглядывают к нам. Таков уж тут закон: напрягаться целый день и эсэсовцы не любят.

Возвращаясь в лагерь, я снова любуюсь Дунайской долиной и Альпами. Горы горят закатным огнем, багряно светятся окна крестьянского дома на поле за каменоломней, темнеет зелень садов, темнеют дали, и лишь на востоке над сумрачной чертой горизонта разливается длинная светлая полоса.

Валерий уделяет мне сегодня всего одну минуту.

Он не очень доволен мной: по его мнению, я поступил неосторожно, открыто договариваясь с испанцами. Надо было действовать через Маноло, как он, Валерий, говорил мне утром.

Я рядовой подпольщик» Я не знаю и не должен знать никого, кто борется рядом со мной. Я знаю только двух командиров - Валерия и Ивана Михеевича. От них я получаю задания, перед ними отчитываюсь.

Они здесь для меня - олицетворение воли Родины. Их приказ для меня - приказ Родины.

Валерий приказал спрятать в уголке воротника кусочек бритвенного лезвия. Он объяснил, как можно быстро покончить с собой в случае провала: надо перерезать себе сонную артерию. И я перережу, я уверен, потому что таков приказ командира - приказ моей Родины - и еще потому, что приказ этот разумей: в случае провала будут пытать, а лотом все равно убьют, и поэтому самое правильное и легкое - покончить с собой.

Валерию я особенно благодарен: он мой крестный. Через несколько дней после нашей первой беседы он спросил, доверяю ли я ему. Я ответил, что доверяю: он знал обо мне все, и со мной никакой беды не случилось. Он спросил, хочу ли я бороться с врагом тут, в Маутхаузене. Я ответил, что хочу. Он спросил, согласен ли я выполнять его некоторые поручения, например, оказывать помощь ослабевшим, распространять среди заключенных сводки Совинформбюро. Я ответил, что согласен. Он спросил: понимаю ли я, на что иду? Я понимал это.

Тогда Валерий сказал, что я могу считать себя членом подпольной концлагерной организации Сопротивления. Я был счастлив. Под конец он познакомил меня с простейшими правилами конспирации.

Я ежедневно ношу по полпайки хлеба полковнику Иванцову, рассказываю друзьям о положении не фронтах (они потихоньку передают новости дальше), вместе со всеми товарищами стараюсь как можно медленнее работать. В условиях Маутхаузена это тоже борьба, но я, как, наверно, и многие другие, не перестаю мечтать о борьбе с оружием в руках.

Наступит ли час, когда мы ударим по сторожевым башням? Придет ли минута, когда Иван Михеевич (он, конечно, кадровый военный - майор) прикажет штурмовать эсэсовскую вахту?

- Все будет в свое время, не торопись,- как-то говорит мне Валерий.- Кстати, раз уж у тебя столько энергии, возьми на себя еще одно дело...

На улице дождь. Мутные потоки бегут вдоль тротуаров, свиваются в жгуты, бурлят на железных решетках в асфальте. Дождь сечет потемневшую площадь, прибивает к земле бурые клубы крематорского дыма... Кое-как развесив над койками промокшую на работе одежду, мы лежим и слушаем стихи Маяковского в исполнении Жоры Архарова. Точнее, лежат товарищи, а я кручусь около окна и двери. У меня в руках куртка и игла с ниткой - мне надо подремонтироваться. На койке уже плохо видно, а возле окна не на что сесть. Вот и кручусь.

По длинному фронту
купе
и кают
Чиновник
учтивый
движется. Сдают паспорта.
и я сдаю
свою
пурпурную книжицу.

Жора чуть картавит, но читает выразительно: медленно, теплым, слегка приглушенным голосом.

В шлафзале, кроме нас, военнопленных политработников и командиров, находится большая группа гражданских, доставленных сюда из прифронтовой полосы. Есть здесь и такие, которые поначалу смалодушничали и пошли на службу к немцам, а потом, спохватившись, стали искать связей с партизанами, попались и были тоже отправлены в Маутхаузен. Не все они изменники, и кое-кого из них надо морально поддержать. Надо поддержать честным сильным советским словом и многих гражданских: им в концлагере особенно трудно, у них нет за плечами, как у нас, фронтовой школы и тяжелого опыта плена.

И вдруг.
как будто
ожогом,
рот скривило
господину. Это
господин чиновник
берет мою
краснокожую паспортину, - читает Жора, и чувствуется - сам переживает: его голос от волнения немного дрожит, голос постепенно растет, голос наполняет весь притихший шлафзал... Вечно он увлекается!

А если кто-нибудь попробует выдать его? Возьмет какой-нибудь подлец и пойдет доносить старшине блока Фрицу? Пусть попробует! Для того я и кручусь. Я пойду вместе с ним и, едва откроет рот, дам ему по зубам. Он, этот кляузник, скажу я, украл у товарища пайку, есть свидетели (ребята предупреждены и подтвердят). И Фриц поверит, конечно, мне: в нашем блоке никто не говорит по-немецки лучше меня.

...я
достаю
из широких штанин дубликатом
бесценного груза. Читайте,
завидуйте, я -
гражданин Советского Союза,- с пафосом заканчивает Жора.

- Аплодисментов не надо,- предупреждает он.

- Надо, - возражает кто-то и хлопает.- Давай, парень, еще, да погуще.

- Давай,- соглашается Жора. - «Товарищу Нетте, пароходу и человеку».

Неожиданно растворяется дверь, показывается сам Фриц - голубоглазый, русый, с квадратной челюстью: он в прошлом боксер.

За горами, за лесами.
За широкими морями.
Против неба - на земле
Жил старик в одном селе. - невозмутимо, нараспев читает Жора.

- Что здесь происходит? - строго спрашивает Фриц по-немецки.

Жора умолкает.

- Русская народная сказка,- отвечаю я, - про маленькую волшебную лошадку.

- Weiter machen (продолжайте), - милостиво разрешает Фриц.

Жора рад стараться.

Мы живем, зажатые
железной клятвой. За нее -
на крест, и пулею чешите:
это - чтобы в мире
без Россий.
без Латвий жить единым
человечьим общежитъем...