26.01.2012 21:08

Расстреляв все патроны, Кирилл сел на обломок скалы спиной к ветру и обхватил голову руками.

Что делать? Теперь он остался совсем один. Кирилл вдруг отчетливо осознал, что потерял очень важных для себя людей. Всего остального сейчас просто не существовало.

Как поступать ему дальше? Еда прикончена, боеприпасы на исходе. Не может же он бессменно стоять в карауле - не есть, не спать, не отлучаться. И все-таки теперь, после всего, что было, разве он способен отсюда уйти? Кирилл все еще жив. Раз уж тройной заслон, пусть и останется тройным до конца. Скорее он сдохнет от пули или голода, чем сдвинется с места.

«Камни помогут»,- вспомнил он слова, быть может, случайно оброненные Костей. Но вдруг ему показалось, что все это было сказано не зря.

Ведь он же видел, как снег слепил фрицам глаза, как валуны выставляли им навстречу свои широкие обледенелые лбы, как противотанковыми надолбами ощетинивались на их пути каменные утесы, а лавины устраивали лесные завалы. И разве самого Кирилла перевал не вознес на недоступную высоту? Значит, горы, родина его друга, были с ним заодно...

Кирилл поднялся, собрал все оружие и отнес в блиндаж, потом, отворачиваясь от секущего снега, подошел к Феде, снял с его пояса ножевой штык, вытащил документы и переложил в свой карман.

С трудом нащупал винтовочные патроны. Ровно пятнадцать штук. Про запас. Сделав штыком надрез на маскхалате, он оторвал капюшон.

Следы крови припорошило снегом. Кирилл снял с Феди каску, вытер чистым углом тряпки его бледное лицо с посиневшими губами и уже заострившимся носом, осыпанным крупными веснушками. На белой материн остались красные полосы, и он удивился, что не испытывает ни брезгливости, ни страха.

Окровавленным обрывком халата Кирилл обернул Федину голову. Потом он стал подбирать куски плитняка - до мелочи было уже не докопаться - и обкладывал ими мертвого друга, который, сам того не подозревая, облегчил ему работу, заранее натаскав камней в бруствер своей огневой. У Кирилла обледенели мокрые рукавицы, занемели пальцы, но он все выбывал каблуками смерзшиеся сланцевые плитки и таскал, таскал, не чувствуя ни усталости, ни обжигающего ветра, словно то, что он делал, было решающим в его судьбе, словно от этого зависела вся его жизнь.

Он сходил за винтовкой и дал прощальный салют.

- Вот и все,- сказал он вслух.

Вернувшись в блиндаж, Кирилл засветил коптилку, растопил печь и стал набивать пустые автоматные диски. Когда стало тепло, он стащил с себя маскхалат и снял каску. Потом повесил сушить рукавицы и принялся чистить Федину винтовку. Покончив с этим делом, он вставил в винтовку заряженной магазин и прислонил ее к стене рядом со своим пулеметом, Затем в оставшиеся гранаты сунул детонаторы и разложил их на пустом ящике возле нар.

Действуя все так же, как заведенный, Кирилл набрал в котелок снегу и поставил на печь. Ожидая, пока закипит вода, чтобы бросить в нее последнюю горсть манки, он стал просматривать документы погибших друзей. Рядом с Фединой красноармейской книжкой лежал сложенный вдвое треугольник.

Письмо было написано на листке из ученической тетради в клеточку. Кирилл развернул его и прочитал: «Здравствуйте, Федор! Пишет Вам Ваша знакомая Люда из Хосты. Вы не представляете, как рада я была получить Ваше письмецо прямо с передовой. Значит, вы живы и здоровы...» Кирилл скомкал письмо и бросил в огонь.

Всю ночь он просидел на нарах, завернувшись в тулуп и держа автомат на коленях. Всю ночь, не переставая, лепил снег, хлестал ураганный ветер. Он дико завывал в жестяной трубе, яростно трепал и надувал парусом плащ-палатку...

Только перед рассветом Кирилл забылся в недолгом и чутком сне. Проснулся он от холода, оттого, что перестал чувствовать собственные ноги. Дрова в печке давно прогорели, и ветер без труда выдул из блиндажа остатки тепла. К утру метель утихла, но стужа усилилась. Он сидел, скорчившись, коченея в темноте, как последний житель на остывающей мертвой планете.

Кирилл с трудом разогнул колени, спрыгнул с нар и стал изо всех сил топать тяжелыми ботинками по смерзшейся земле. Только сейчас он пожалел, что с вечера не обул валенки. Возле дверного проема сквозь щели за ночь надуло целый сугроб, и он, взяв лопату, принялся раскапывать проход.

Нашел заготовленную с вечера растопку, снова затопил печь. Когда раскалившаяся железная бочка стала отдавать тепло, он разулся и долго растирал ладонями окоченевшие ступни, пока к ним не вернулась чувствительность. Потом надел валенки, растопил в кружке немного воды, плеснул туда остаток спирта и выпил залпом. Тряхнул головой, вытер слезы и стал закусывать остатками вчерашней несоленой каши.

Уже совсем рассвело, пора было выбираться из блиндажа. От мороза у Кирилла перехватило дыхание и стали слипаться ноздри. Стояла удивительная, редкостная тишина.

Он едва узнавал примелькавшийся ландшафт.

Весь цирк потонул в снегу. Ни один куст, ни один валун не возвышались над этой однообразной белой равниной.

И разве найти тут Володю Конева. Он станет теперь частью этих гор, этих камней, скользкой глиной, холодной росой на траве. И кем он был в жизни, в какой части служил, имел ли семью, где оставил свой дом? Прекрасна судьба его и жестока! На веки веков суждено ему оставаться в списках пропавших без вести...

Не дожидаясь, пока прогорят дрова, Кирилл выжег штыком на фанерке: «Красноармеец Федор Силаев. Боец заслона». Попытался вспомнить точно, какое сегодня число, и не смог. Фанерку он прикрепил проволокой к черенку лопаты, а лопату поставил в изголовье могилы, до половины обложив камнями, которые с трудом выбыл из бруствера пулеметной точки.

Потом Кирилл надел тулуп, сухие рукавицы, взял автомат и пошел под скалу, где обычно они несли свою службу и где сейчас, занесенный снегом, возвышался холм над могилой сержанта. Он вдруг подумал о том, что привычное выражение «предать земле» здесь утрачивало всякий смысл. Здесь можно было предать только камню.

На ворот тулупа медленно оседала седая морозная пыль. Опущенные и завязанные тесемками наушники обросли по краям инеем.

Перевал стал частью его жизни, его судьбы. Он не знал, что будет с ним через час, через день, через месяц. Одно он знал твердо: если ему суждено остаться в живых, перевал сохранится в нем, как незаживающая сквозная рана. И что бы ни случилось теперь, Кирилл вечно будет стоять в заслоне, на водоразделе добра и зла, до последней минуты, до последнего судорожного удара сердца...

Внезапно он услышал за спиной какое-то странное позвякивание. С опущенными наушниками Кирилл был как глухой, и посторонний звук казался от этого тем более неожиданным.

В десяти шагах от него с ледорубом в руках стоял старшина Остапчук в белом дубленом полушубке. Он молча переводил взгляд с одной фанерной таблички на другую, потом задержал его на красном шарфе, привязанном к железному флагштоку и траурно поникшем в полном безветрии. И когда Кирилл, приложив к шапке рукавицу, хотел доложить по всей форме, тот только горько махнул рукой:

- Мовчи, сынку, мовчи! - Он круто повернулся и зашагал, сутулясь, к двум незнакомым молоденьким бойцам, которые пришли вместе с ним.

Скорее всего, они прибыли с последним пополнением прямо из военкоматов. Не иначе как двадцать четвертого, а то и двадцать пятого года рождения. Ребята вели себя шумно, хлопали рукавицами, греясь, норовили толкнуть друг друга плечом. И Кирилл подумал о том, какая же бездна сейчас отделяет его от них. Они явились сюда из совершенно иного мира, еще не преодолев главный порог познания.

Кирилл подошел к ним. Они смотрели на него так, словно перед ними возник живой марсианин
или выходец с того света. Он не мог понять, чего больше было в их взглядах - сочувствия или любопытства. Поздоровался с ними, они ответили.

- Учора сусиды Санчару штурмом узялы,- сказал Остапчук. От его рта шел пар и на усах белела изморозь.- Чотыри дни бились. Багато полягло наших...

- Это плохо, - с усилием проговорил Кирилл.

Его сухие жесткие губы свело стужей.- А мы тут все подмогу ждали...

- Некому пособлять було, хлопче. Прорвалысь хрьщы у Цагеркера.

- Кто же погиб из наших? - спросил Кирилл.

- Багато! - повторил старшина. - Командир першого взводу лейтенант Кравець, политрук Ушаков, отой младший лейтенант, що з окружения, Киселев, чи як його...

- А Лина? Помнишь военфельдшера?

- Поранило. Мабуть, не дуже. У тыл вакуировалы.

- А этот, инженер Радзиевский?

- Не знаю,- покачал головой Остапчук.- Його тогда ще у пок забралы и все. Былыйя его не бачив.

- Жалко Ушакова,- вздохнул Кирилл,- и Киселева тоже. Всех жалко.

- Це все война распроклята. Ну не жаль, скажи: Истры нашего вже нема, а симья його знайшлась тепер десь на Урали. Вси живехоньки. А вы молодци, добре стоялы! Дывысь, ще медаль причеплють. Уполни заробыв.

- За что мне медаль? Моя медаль здесь останется, товарищ старшина.

Остапчук понимающе кивнул и повернулся лицом к могиле сержанта:

- А капитан казав, що шкуру з його здере и сушить повисе.

- Это за что еще? - устало поднял глаза Кирилл.

- За того раненого, що з оружием пропустылы... Чашкин, Кружкин, чи Ложкин...

- Рюмкин,- вспомнил Кирилл.

- В медсанбату звонылы, що вин, собача душа, самострел. Пороховый ожог у його знайшлы.

- Ну вот,- грустно усмехнулся Кирилл,- выходит, на этот раз Федя был прав...

Остапчук спохватился:

- Ну, хлопче, збырайся. Прогноз дуже поганый.

Днем у горах мороз, а в ничь витер со снигом. Ще не выберемось.

- А эти что, одни остаются? - удивился Кирилл.- Вдвоем?