14.12.2011 15:41

Ким Бакши

Я хочу, чтобы мы вместе посидели ночь в экспериментальном зале Серпуховского ускорителя. А потом посидели еще полчаса на солнышке в лесу, окруженном домами. Раскрыли школьный учебник и статьи моих коллег. И задумались над невидимыми миру слезами физиков. Над
парадоксом современного познания.

Сверху экспериментальный зал кажется железным безлюдным лабиринтом, ни на что привычное не похожим. И обитаемыми островками стоят в нем домики экспериментаторов. Я сижу в низком кресле на перекрестке этой маленькой стальной квартирки, и мне сразу
видно все, что происходит в каждой из трех комнат. Но внешне ничего не происходит. Молчали вы железные ящики по стенам, только иногда освещаются круглые дырочки на панелях, словно иллюминаторы. Свешиваются разноцветные провода, свиваются в косы, идут по потолку, исчезают в других железных ящиках.

Как раз передо мной склонился над развернутым толстым журналом экспериментатор Анатолий Серафимович Вовенко; виден его нестриженый затылок, волосы мягко курчавятся.

- Где окончание программы, Серафимыч? - зовет его из соседней комнаты инженер Володя Глебов. Но такая старообразная форма обращения ничего не говорит о возрасте Вовенко. Ему едва ли больше сорока, хотя в мертвенном сиянии ламп дневного света его лицо кажется лишенным красок, рано постаревшим. Вовенко сидит за маленьким канцелярским столиком, на котором, кроме его журнала - типичной амбарной книги,- я вижу термос; в нем - кипяток для кофе. Мне предлагали выпить «чашечку»: на этот случай рядом с термосом приготовлено несколько граненых стаканов с алюминиевыми ложками в них. Но кофе нужно беречь: впереди ночь. Хотя, судя по тому, как пока идут дела, и без кофе спать никому не захочется. Дела не ладятся.

Володя Глебов сидит перед пишущей машинкой телетайпа, смотрит на клавиши, где вместо букв цифры и разные математические символы, и говорит задумчиво:

- Чего я не понимаю, так это почему программа не работает!

- Та была проще,- откликается, не поднимая головы, Вовенко.

- Так, может быть, мы выкинем что-нибудь и попроще введем?

Глебов подходит к Вовенко, в широких ладонях неся бумагу с программой электронно-вычислительной машины, и между ними начинается тихий разговор. Потом Глебов снова садится за клавиатуру и начинает вводить измененную программу в машину.

Он осторожно нажимает пальцами клавиши и без всякого выражения смотрит немного вбок и вверх, где на панели, как зеленый глаз, моргает экран: возникает и исчезает картинка. Это электронно-вычислительная машина показывает человеку, как пролетели частицы, выведенные из кольца ускорителя, как пересекли электрические нити счетчиков. Глебов нажимает мягко светящуюся клавишу под экраном, посылает запрос, и на зеленой траве экрана ответ ему теперь рисуется в виде причудливой горки.

Застрочил телетайп. Глебов с новым листом бумаги подходит к Вовенко. Видно, они ничего хорошего не ждут от результатов.
И правда, они читают, молчат.

- Ты знаешь, у нее странная выдача суммы.- Глебов вообще об ЭВМ говорит как о третьем, самостоятельном участнике эксперимента.

- Да, все плохо стало.- Вовенко снимает трубку, набирает номер американского ученого, работающего на этой же установке, но в другой смене.

«Давай открытия!»

Академик Курчатов набирает номер, звонит своему ученику в Дубну. Через несколько часов - 1951 год. Настроение новогоднее.

- Мишель? Физкультпривет! Ну что, открытия есть? - Слушает ответ. - Достижения есть... Это хорошо, но давай открытия! О чем идет речь, о каких открытиях?

Об открытиях в самой сокровенной глубине материи. Попробуйте-ка сегодня сказать физику, работающему в этой области, пусть даже пошутить под Новый год: «Давай открытия!»

Не примет он такой шутки, не найдет в ней ничего смешного. А ведь Курчатов-то говорил серьезно, с радостной уверенностью в близком успехе.

И впрямь, двадцать лет назад казалось: вот еще совсем немного, несколько мощных рывков (только бы собрать все силы, как это было, когда создавалась атомная бомба!) - и станет понятно великое устройство материи. Уже тогда ожидалось (и сейчас споров нет!), что последствия этого открытия для всего человечества должны быть колоссальными. Если уж, не понимая до конца атом, ученые смогли использовать часть его энергии - в сущности, прикоснуться только! И это прикосновение заставило людей вздрогнуть от ужаса перед судьбой Хиросимы и в то же время наполнило их надеждами на неисчерпаемые источники новой энергии. Какое же энергетическое изобилие придет к нам, какая мощь, когда мы постигнем великую загадку материи - ее устройство в самой глубине: из каких частичек она состоит, какие силы их цементируют, какие законы управляют микромиром. Вот это все время и пытаются понять физики. Работая на ускорителях, они уже открыли множество частиц и открывают еще новые. Но нет понимания, зачем вообще природе их так много. Какую роль большинство из них играет в жизни материи?

Неясно, почему частицы таковы, какими мы их знаем? Почему протон во столько-то раз «тяжелее» электрона? Почему у электрона заряд не может быть дробным? Почему частица рождается в паре с античастицей, какие глубины здесь скрываются? Какие тайны хранит нейтрино, способное беспрепятственно лететь миллиарды километров сквозь Солнце и звезды? И почему из многих и многих нейтрино одно все же сталкивается с веществом?..

Сейчас известны некоторые правила, по которым рождаются и исчезают частицы, эти оборотни микромира. Ученые знают их повадки, но непонятно, почему они живут так, а не иначе, почему иногда отступают от своих правил.

Почему, почему?.. Потому что неизвестно, как устроены сами частицы. Нет теории сил, которые правят в их мире - так называемых сильных и слабых взаимодействий. Короче говоря, нет теории микромира. Неизвестно, как построена материя в самых глубоких своих основах.

А как же при этом все успехи науки, электроника, кибернетика? Все новые ускорители, которые строятся в мире?..

В пятидесятые годы дубненский ускоритель элементарных частиц был вообще единственным. Вслед за ним в США и в Швейцарии - в Европейском центре ядерных исследований - были пущены во много раз более мощные ускорители. Затем здесь, под Серпуховом, создан гигант в два раза мощнее их.

Ускорители оснащаются самой новейшей электроникой, быстродействующими вычислительными машинами, о которых не только двадцать, но и десять лет назад физики могли только мечтать. Так почему же до сих пор не оправдались надежды, которые еще при Курчатове казались такими близкими к осуществлению?

Как работают физики

2 часа ночи

Снова Вовенко сидит за своим столиком, считает; снова Глебов склонился над телетайпом.

Проходит час, и снова короткое - три-четыре фразы - совещание: опять что-то не так. И снова экспериментаторы начинают думать, думать, проверять, просчитывать варианты.

Стеллажи с катушками магнитной ленты для стоящей здесь же электронно-вычислительной машины занимают целую стенку в комнате Глебова, отчего она походит на жилище любителя магнитофонных записей. Того и гляди сейчас Володя Глебов, рослый, очень молодой, весело нажмет одну из клавиш на стенде, завертятся катушки, потечет, заполняя весь домик, стереофоническая мелодия.

И вдруг катушки действительно трогаются с места, безмолвно и - что производит особенное впечатление - сами собой, без всякой связи со спокойно сидящим Глебовым. И так же сами собою они через некоторое время останавливаются. Помедлив, тихо двигаются вновь. Вдруг начинают перематываться.

Они словно бы выражают самостоятельность вычислительной машины: люди о чем-то переговариваются, пишут формулы, а в этих металлических шкафах параллельно идет своя, сокровенная работа.

То замечаешь, что в торце одной из черных ручек редко, как бакен на реке, загорается и гаснет теплый огонек. То в неуловимом хаотическом сочетании на соседнем ящике начали мигать десятки световых точек. То побежала яркая цепочка огней, будто в глубине машины прошел поезд.

В наш домик влетел и повис в воздухе огромный комар. И сразу вспомнилось: ускоритель-то обступают сосновые леса. Так неестествен комар среди всей этой электроники, что само явление его помогает мне посмотреть со стороны на эти три комнатки, на людей, работающих в них. Со стороны леса, деревьев. Со стороны простых и понятных нам вещей.

Меня волнует не потаенное движение за металлической скорлупой электронных ящиков, а течение мысли, заключенной в хрупкую живую оболочку. Вот сидят два человека и ломают себе голову. Проходит час, другой, третий... Почему они сидят? Ради чего?

Вряд ли они думают в эти ночные часы о благе человечества или об энергетических арсеналах будущего. Все, на что они пока рассчитывают,- это в результате составленной ими программы получить некие новые данные. Некие - слово неопределенное, но в данном случае точно поставленное. Некие новые - они узнают нечто о поведении частиц в определенных рамках, в определенном диапазоне энергий и в определенных условиях. Конечно, это тоже вклад в общее дело, какой-то кирпичик в будущее здание общей теории. Но этими отдаленными надеждами разве можно объяснить постоянное напряжение мысли сидящих передо мной экспериментаторов?

До рассвета осталось час с небольшим. А утром, когда над Протвой, над туманами, спрятавшими речную долину, встанет солнце, на работу заступит следующая смена. И повторится то же самое. Уже с вечера при мне заходил Сергей Петрович Денисов, спрашивал Вовенко: «Когда завтра кончите?»

Он со своей группой хотел бы занять домик с самого утра.

Я не отрицаю, высокие цели, наверное, присутствуют в этом стремлении: и сознание пользы и общего блага. Но это, так сказать, общий положительный эмоциональный фон. Толчком к ежедневному, ежечасному напряжению он вряд ли может быть. Ведь никому не известно, в какие именно сроки физики должны открыть теорию элементарных частиц - завтра, через десять лет? И ведь от отсутствия теории никто не умирает. Что же они так торопятся, что постоянно толкает их?

Я понимаю - все очень сложно и перепутано; у одних одни стимулы, у других иные. Любая конкретная работа имеет сроки; люди стремятся окончить ее побыстрее. Есть, наверное, у физиков и спортивный азарт: перегнать, первым прийти к цели, открыть новую частицу, получить интересный результат, опубликовать его, пока этого не сделал другой. Но такие стимулы я бы назвал неспецифическими, то есть характерными не только для физики.

Точно так же я не беру в расчет такие страсти, как игра самолюбий, стремление к славе, к научным званиям, карьере. Не беру потому, что передо мной примеры больших ученых, которые работают страстно и много, хотя они не закованы никакими сроками, никого никогда не стремятся обогнать, обскакать. В их труде, по моим многолетним наблюдениям, не играет роли ни один из вышеперечисленных стимулов.

Значит, есть что-то еще... Что же?

От неизвестного к непонятному

В ухо шелестят сосны, приливами и отливами лопочут и струятся березки. Сижу на лавочке под деревьями. Солнце над головой образовало светлый круг в тучах. Тень под пишущей рукой то расплывается, то выходит из нерезкости, наливается чернотой. И кажется, жизнь также образовала круг и со всех сторон шумит, напоминает о себе, о своей простой реальности. Работает дизель на стройке гостиницы, тарахтит.

По дорогам вокруг шуршат редкие машины. Чирикают птицы, гоняясь в траве за невидимыми мошками. Мамаша за руку протащила капризного, упирающегося ребенка. Проплыла старушка в белом платке, внимательно взглянув на меня и напомнив что-то церковное, старинное. Кивает головами семейство ромашек, а над ними в солнечном луче клубится облачко комаров.

Я сижу в центре этого идущего, летящего, торопящегося по своим делам мира. Сижу и мучаюсь вопросами о сущности материи, о странных путях познания...

Мы привыкли повторять, что эти пути ведут от незнания к знанию. В самой общей форме это так и есть. Но на конкретном отрезке времени, в конкретной науке - в физике, изучающей строение материи, я вижу, что усилия тысяч ученых в разных странах ведут к открытию все большего числа непонятных вещей. Путь ведет от неизвестного к... непонятному.

С каждым новым, более мощным ускорителем появляется возможность все глубже погрузиться в материю, но каждый такой шаг пока не только не проясняет картину микромира, но делает ее все более сложной и запутанной.

С чем это можно сравнить? Представьте ученого, заглянувшего в микроскоп и увидевшего там нечто непонятное. Что делает такой ученый?

Насколько возможно, исследует неизвестный феномен, измеряет его, рассматривает. Но картина не проясняется. Неизвестное остается непонятным. Зайдя в тупик, наш ученый действует естественным образом: он еще увеличивает изображение в микроскопе, в поле зрения появляются новые, более мелкие детали. Но от этого общая картина снова не проясняется: раз непонятен принцип - рассмотрение деталей может ничего и не дать. А может дать... И ученый снова вертит колесики микроскопа, рассматривает неизвестный предмет при еще большем увеличении и видит новые тонкие структуры. Количество непонятного все накапливается. Естественно, по ходу дела он создает рабочие гипотезы, что-то объясняющие. Но видит, что существует очень большое число фактов и явлений, объяснить которые он не в состоянии. И снова он, волнуясь и надеясь, берется за микроскоп...

В таком положении находятся сегодня физики, с тою только разницей, что каждый «поворот колесика микроскопа» - для них это годы, это новый ускоритель. Это ежедневная сложнейшая работа, напряжение ума, которое тяжелее напряжения мускульного уже потому хотя бы, что нет конца этой работе, не звучит звонок, означающий завершение смены.

Напряжение продолжается дома, в кругу друзей - разве можно уйти от мысли, от самого себя?

Конечно, эта работа, как и любая, состоит из этапов; благополучное завершение их приносит удовлетворение, радость. Вот в Серпухове открыли антигелий-3. Пишутся и публикуются статьи, защищаются диссертации. Но за всем этим, как холодящий кровь призрак, стоит Незнание. Незнание главного - каков чертеж микромира. Та великая цель, которая пока, как горизонт, отодвигается от ученых с каждым шагом вперед.

Романтика постижения неведомого? Легко сказать... А если это длится пять, десять, пятнадцать лет? А может, всю жизнь? Поставьте себя на место ученых. Представьте, что в вашем труде нет конечного итога. Хотя вы и регулярно получаете зарплату, но здание, которое, допустим, вот уже десять лет вы строите, даже еще не подведено под крышу и неизвестно, когда будет окончено.

Человек хочет видеть плоды своего труда - это так естественно. Но у физиков никто не знает, когда и на чьем дереве эти плоды созреют. Их могут получить совсем в другом институте, в другой стране, а твои работы будут лишь промежуточным этапом, одним из шагов к цели, которую достиг другой. И это еще лучший вариант! В науке (в отличие от искусства, скажем) новый принцип часто зачеркивает предшествующее или, в крайнем случае, ограничивает область его применения. И физик в одно отнюдь не прекрасное для него утро может проснуться и из свежего оттиска научного журнала узнать, что его гипотеза - плод напряженных трудов - рухнула, потому что кто-то где-то закончил свою работу. И в это утро (или несколько позже) этот физик должен найти в себе силы, чтобы сесть, осмыслить, что произошло, и, может быть, продолжить исследования, опрокинувшие его гипотезу»

О любви к абстракциям

Это все невидимые миру слезы. Невидимые потому, что смысл дела, которым заняты ученые, так же как и язык их, непонятны окружающим - родственникам, знакомым, соседям по дому, по городу.

Тут, по-моему, есть одна очень тонкая вещь. Ведь непонятен не только смысл современной физики с ее частицами, полями, всей квантовомеханической премудростью. Непонятен, непривычен, странен - если вдуматься - также стимул работы физиков: зачем они всем этим занимаются.

Разобраться до конца в этом едва ли не так же сложно, как и в самих элементарных частицах. В том-то и дело, что они есть абстракция. Не только для нас, грешных, но и для физиков-теоретиков и экспериментаторов. Как они себе их представляют? Да никак, потому что знают: с помощью привычных образов их вообразить нельзя. А других у них нет. Есть формулы, графики, таблицы. Есть абстракция, И вот - ну не странно ли? - физики увлекаются абстракцией, тем, что лишено вкуса, цвета, запаха, реальной формы, образа. Лишено и таких этических понятий, как польза или вред, добро или зло.

Сейчас пока речь идет не о практическом применении их исследований. А отдаленная польза познания вообще, как я уже говорил, не может заставить человека гореть страстью сегодня и ежедневно. Да, да, физики увлекаются именно абстракциями, находят во всем этом непонятном мире громадный интерес для себя.

Когда я наблюдал жизнь в экспериментальном домике, я видел не только скрытый, самостоятельный, потайной мир перемигивающейся электроники, как бы живущей автономной жизнью в своих железных ящиках. Я видел такой же автономный мир мышления физиков, замкнутый на абстракциях, которыми они живут. Как могут уравнения, которые они пишут на доске, графики, которые рисует им ЭВМ на зеленом экране, полотнища цифр, которые вылезают из недр печатающего устройства, как может все это так их волновать, огорчать, нравиться, очаровывать?

На эти вопросы у меня нет ответа. Это какое-то особое строение психики. Особая способность любить абстракции, увлекаться ими. Может быть, это наиболее яркое, наиболее чистое, в наиболее обнаженной форме проявление инстинкта познания? Не очень ясного мне феномена, который некоторые ученые считают великим, единственно человеческим инстинктом, Я ничего не могу сказать по этому поводу, только повторяю: может быть...

Во всяком случае, познание самых общих, самых глубоких законов природы всегда шло с помощью именно людей такого типа. По традиции благодарное человечество считает стимулы их деятельности благородными, перенося конечную несомненную пользу от их открытий на них самих, на мотивы их поведения. Но одни из них действительно заботились о благе человечества, другие о человечестве совсем не думали, что не мешало им делать открытия. Это еще раз косвенным образом говорит о том же - что в основе их деятельности лежало нечто абстрактное. Хороший ли человек ученый, благородный ли он, открытия от этого не зависят.

Это чувствуют физики и сегодня. Очень многие из них не любят, когда мы, народ пишущий, из лучших, конечно, побуждений обставляем их деятельность не всегда существующими благородными намерениями. Мы рассказываем о мыслях ученого в момент опыта - «он думал о пользе, о благе...» А его интересовала сложная зависимость одних факторов от других. И еще интересовало: не проявится ли при этом какое-нибудь отклонение от известных правил. Это было бы просто великолепно!

Физик читает статьи, где описывается, как он работает, что при этом чувствует. Как он может объяснить, что на самом деле все не то и не так? Он затрудняется преодолеть барьер непонимания того, что он делает, и того, почему делает. Барьер, который зримо стоит между посвященными и не посвященными в науку.

Это с особой остротой чувствуешь, как ни странно, именно в городе науки.

Я бы вас обманул, если бы сказал, что по его улицам, по его благодатным островам нетронутой природы гуляют ученые, мудро и тихо переговариваются между собой, иногда чертят на дорожках непонятные формулы. Ничего подобного!

Днем в Протвине очень много детских колясок, много малышей. Вечером на улицах фланирует длинноволосая, модно одетая, с румянцем на лицах молодежь. Так и видишь амуров, перелетающих от неприступных, держащихся парочками девушек к грозным, в клешах, широкоплечим парням, на вид очень и очень далеким от проблем физики элементарных частиц.

А в это время в километре от этих улиц, в сосновом бору молчаливой громадой светится ускоритель.

Да в вечереющем сумраке в медленно движущейся толпе покажется некто с портфелем. Вид у него озабоченный, усталый, он торопится скорей домой. Его появление и исчезновение проходит незаметно.

Словно не он единственный хозяин города. Словно все эти магазины, универсам, кирпичные дома-башни, сияющий витражами Дворец культуры - весь этот город построен не единственно ради него, В надежде, что именно здесь, в этой среднерусской красоте, ученые откроют великую тайну природы, и вслед за этим отвлеченным открытием, которое уже само по себе поднимает человечество на новую ступень знания, мудрости,- вслед за ним, пусть даже через много лет, в жизнь каждого человека придут изменения, которые даже трудно сейчас предвидеть, начнется новая научно-техническая революция.

Сор из избы

Помнится, Р. Оппенгеймер в одной из своих последних статей писал о том, что продолжающаяся, длящаяся так долго пауза в теории элементарных частиц может вызвать разочарование молодежи, даже заставить ее отшатнуться от физики. Трудно сказать, как оно будет на самом деле, но во всяком случае мода на физиков и на физику, похоже, прошла. И скажем: очень хорошо, если молодежь в науку ведет не мода, а глубокий интерес.

Как-то мне попал в руки школьный учебник физики. Меня поразила окончательность изложенного в нем знания. В физике все ясно - таким убеждением пронизана каждая страница.

Учебник ладно, у него свои задачи. Но порой ощущение этакого всезнания науки остается, когда подряд начнешь читать наши популярные статьи. Когда пишет ученый - официально, в газете, естественно, он сосредоточивает внимание читателей на достижениях своего института или ведомого им направления. Но... Когда читаешь все новые и новые статьи о все новых и новых успехах ученых, где эти успехи не соизмерены с массой неведомого, невольно думаешь: зачем это? Мы словно боимся вынести сор из избы, подорвать веру в могущество науки.

Но нам нужна не слепая вера, а реальное знание. Не нужно рисовать некий храм всемогущей, всесильной науки, где все гармонично, завершенно... и скучно!

Я вспомнил о ребятах на улицах Протвина. Рассказывают ли им, что в физике, которую они изучают, неизвестны самые кардинальные проблемы и что этим неведомым и занимаются их отцы? По-моему, такой рассказ больше, чем радужные картины успехов, позовет их в путь.

Когда же, как не в юности, стремиться к самым большим открытиям? Кого же в юности испугает неведомое? Оно способно только привлечь.
Что же касается людей взрослых и зрелых, то им никогда не вредно знать правду. Правду о том, что сегодня наука вступила в такой этап, когда каждый шаг вперед открывает все новые горизонты незнания.

Очень полезно сказать об этом. О том, как наука теряет твердую почву, приостанавливается, начинает оглядываться, ощупывать то, что под ногами. И это ведь происходит не только в самых глубинах материи, где все абстрактно, человек ничего не может увидеть, и даже все его представления, сформированные обычным нашим миром, не годятся, чтобы вообразить потоки рождающихся и исчезающих частиц. Это происходит и с самыми привычными (потому, наверное, кажущимися нам такими понятными) явлениями.

Одно из них - жизнь. Мы постоянно видим ее вокруг себя, мы сами - живое. Но наука не знает, как это чудо происходит, несмотря на все успехи молекулярной биологии.

Мы видим зеленый лист, но наука не знает, как происходит и это чудо - рождение сложнейшей живой материи под солнечным светом из воды и углекислого газа.

Еще мы видим... Но стоп! Таких примеров очень много.

Кстати, о том, как мы видим. Наука ведь этого тоже не знает - как происходит сложнейший процесс от момента, когда, скажем, эти строки отразились в сетчатке вашего глаза, вплоть до их осознания в вашем мозге.

Открыта новая глубина

В этом ряду стоит одно из больших научных достижений - «Серпуховской эффект», открытый на синхротроне в Протвине. Если оценивать его с точки зрения нашего разговора, подтверждается все та же реальность современной науки: ученые сделали очередной шаг вперед, и перед ними открылась новая глубина.

Лев Дмитриевич Соловьев, теоретик, доктор наук, принял меня в своей небольшой рабочей комнатке.

За семь лет, как мы не виделись, он не изменился. И я сразу вспомнил его тихую, вежливую манеру вести разговор, корректность, умение с готовностью слушать собеседника и то привлекательное смущение, которое оп испытывает всякий раз, когда вы что-нибудь не понимаете, словно это он виноват.

Л. Д. Соловьев недавно стал директором Института физики высоких энергий вместо академика А. А. Логунова, избранного вице-президентом Академии наук СССР и оставшегося научным руководителем института.

С новым директором мы говорим о предметах сугубо теоретических. О «Серпуховском эффекте».

Лев Дмитриевич берет листочек бумаги, обычную белую карточку для заметок, чертит на ней кривую линию: сначала она идет как пологий спуск и лишь в самом конце начинает загибаться. Вот, собственно, и все, вот это и есть важнейший результат, неожиданный, необычный.

Предполагалось, эта линия пройдет вот так, без загиба. Но вот она устремилась вверх.

Я вспомнил огромную массу ускорителя - не точность его аппаратуры, не начиненность электроникой, а почему-то именно общую его массу, размеры зданий, ускоряющего кольца, которые вовсе не есть самое удивительное в нем, я понимаю. Но по странной логике я вспомнил именно это и подумал: как спокойно и просто сказано! Да, да, это и есть итог нескольких лет работы огромного комплекса ускорителя - кривая начала слегка загибаться вверх.

И я знаю: известные физики у нас и за рубежом считают, что уже одним этим результатом, если бы не было ничего другого, оправдано строительство Серпуховского синхротрона.

Эти же результаты (кривая еще круче загибается!) в более высокой области энергий спустя некоторое время наблюдались в Европейском центре ядерных исследований - в Швейцарки - на встречных пучках. А когда начал работать в Батавии (США) рекордный сейчас ускоритель, то группу советских физиков пригласили провести на нем при более высоких энергиях серпуховской эксперимент. В результате была получена кривая, которая удивительно хорошо стыкуется, продолжает серпуховской «загиб».

Сейчас в мире множатся работы теоретиков, так или иначе посвященные «Серпуховскому эффекту».

О кривой, которая загибается, спорят на международных конференциях, симпозиумах, семинарах. Спорят о том, как ее понимать, как трактовать.

Раньше было замечено, что с увеличением энергии частицы все больше начинают терять свою индивидуальность, как бы тяготеют к некоему универсальному закону поведения. И некоторые теоретики предсказывали: чем большей будет энергия элементарных частиц, тем это правило будет все более точно выполняться. И так для сколь угодно высоких энергий.

Что же значит эта схожесть поведения? Как ее трактовать? Что общего может быть у частиц и античастиц, у протонов, мезонов, гиперонов, различающихся между собой массой, зарядом, временем жизни, моментом вращения и еще многими признаками?

Эта схожесть может быть в одном: они ведут себя как неделимые частицы. Это значило бы, что, сколько ни вращай колесики воображаемого микроскопа, ученые никаких более мелких структур в частицах не увидят. Они ни из чего не состоят. Опуская якорь в глубины материи, мы наконец достигли дна.

Так вот, комплекс исследований на ускорителе в Серпухове впервые показал, что снова дно не достигнуто; «Серпуховской эффект» означает, что открылась новая глубина и в ней видно «нечто». И первый вывод: элементарные частицы не элементарны! В них замечены какие-то структуры - внешняя и внутренняя. Что они представляют собой (оболочку, ядро?), неизвестно.

На новый виток

Но, к сожалению, точно известно, что энергии Серпуховского ускорителя не хватает, чтобы рассмотреть строение элементарных частиц.

Сколько ни вращай колесики серпуховского гигантского «микроскопа», он не сможет обеспечить необходимое увеличение.

А что, если и ускоритель в Батавии также окажется недостаточно сильным, чтобы дойти «до дна материи», и лишь еще увеличит число непонятных явлений? Нужно строить новый, во много раз более мощный ускоритель.

Кто же соберется с силами и построит его? Ученые, инженеры Института физики высоких энергий думают об этом. Они понимают, что отставание в теории в век научно-технической революции обходится дорого - дороже, чем строительство нового ускорителя. И вот творцы Серпуховского синхротрона готовят грандиозный и в то же время технически реальный проект сверхускорителя, для которого теперешний играл бы роль инжектора, то есть своего рода стартера, запальной свечи, спички, которая поджигает костер. Сверхускоритель мыслится не просто «больше чем» - это прыжок через все существующие ныне масштабы.

А может быть, не надо строить новые ускорители?

Может, хватит старых? Такое сомнение имеет свои резоны. Ведь может быть, в уже имеющихся экспериментальных данных содержится ответ на вопросы, мучающие ученых. Только они не замечают его, проходят мимо! И когда будущий гений откроет фундаментальное строение материи, ученые кинутся к старым материалам и скажут: «Вот же оно! Мы тоже видели его. Как же мы не замечали!..»

Но все дело в том, что, по-видимому, гению обязательно нужен новый, еще больший ускоритель. Нужен, чтобы новая теория могла возникнуть. Есть какая-то грань, еще непонятный минимальный уровень знаний о мире и о материи, которого обязательно должно достичь человечество, прежде чем появится скромный служащий патентного бюро С. Альберт Эйнштейн.

Представьте себе дорогу. Обычный горный змеевик где-нибудь на Кавказе, вьющийся сквозь леса, петляющий меж отрогов. У него есть особенность: на каком-то участке витки сближаются, и вдруг становится отлично различим более высокий уровень дороги, видны подробности вплоть даже до камешков, до знака, указывающего поворот, до полосатых столбов ограждения. Но, чтобы достигнуть этого места, этого уровня, надо прежде поехать назад (все время поднимаясь), где-то завернуть, выйти на следующий виток и только затем постепенно добраться до точки, которая снизу казалась такой близкой.

Если познание наше восходит по некоему серпантину, не могли разве ученые пятидесятых годов ясно увидеть сблизившийся участок спирали, находящийся на более высоком уровне? Увидеть в принять за следующий шаг? Потому-то, наверное, академик Курчатов радостно торопил с открытиями: ему казалось, что очень скоро заработают реакторы управляемого термоядерного синтеза, откроется во всей своей стройности и красоте здание теории микромира.

Но в познании нельзя перескочить с одного витка на другой. Надо пройти весь путь. За сколько месяцев, лет? Как можно сказать это о дороге, по которой еще никто никогда не ходил?..

Журнал «Юность» № 2 февраль 1976 г.