15.11.2011 14:58

«Илья Муромец» продолжал свой путь по Черному морю. После Евпатории были Севастополь, Ялта, потом, минуя порты восточного Крыма, Феодосию и Керчь, мы приплыли в Новороссийск, затем в Туапсе, Сочи, Сухуми, Поти и конечный пункт — Батуми.

Выйдя на палубу в Севастополе, я увидел кильватерную колонну военных кораблей — суровых, строгих, темных, своим присутствием вызывавших в памяти грозные дни войны,— и, глядя на белый в весенней зелени город, невольно искал следы военных разрушений и не находил.

Уютная, какая-то домашняя и знакомая, словно я здесь вырос, набережная Ялты с белыми домами и зелеными террасами, с киосками и винными бочками на колесах настраивала на легкий лад, и среди отдыхающей публики я чувствовал себя курортником, но мелькнувшая на какой-то миг сквозь листву прямая белая, с красной и черной полосами труба «Ильи Муромца» напомнила, что нечего нежиться, пора возвращаться к своим обязанностям ученика машиниста.

Когда «Илья Муромец» вошел через узкие ворота в огороженный квадрат пассажирского порта города Сочи, сказочного зеленого сада моего детства, с маленьким маяком, напоминающим шахматную фигуру, и я увидел колоннаду морского вокзала, что-то очень грустное шевельнулось в глубине души. То было, наверное, какое-то неосознанное воспоминание. Мне так сильно, так неудержимо захотелось оказаться в городе, что я с трудом дождался, пока, наконец, пароход пришвартуется и на причал спустится трап. Однако, выйдя за ворота порта, растерялся, ничего знакомого не увидел вокруг и, обойдя по прилегающим зеленым улицам морской вокзал, посидев немного в пустом привокзальном сквере, я вернулся на пароход, который, оказывается, стал для меня родным домом.

В Батуми после моего укороченного ученического рабочего дня я, приняв душ, отправился осматривать город. Я шел по его таинственным улочкам и никак не мог освободиться от ощущения какой-то потери и, лишь возвратившись на свой пароход, понял, в чем тут дело. Рейс закончился, пассажиры сошли на берег, коридорные и уборщицы вытаскивали из кают узлы с бельем.

«Илья Муромец» как бы осиротел.

На корме я застал своего Ивана Ширяева. Мой наставник ловил рыбу, опустив за борт самодельный кубический рефлектор из жестяной банки и вглядываясь в мутно-зеленый освещенный круг воды, где, как в огромном закипающем баке, словно щепки и куски дерева, сновали длинные тени морских рыб.

На следующее утро я проснулся раньше времени и, выбравшись на палубу, застал Ивана на старом месте, будто он и спать не уходил с кормы.

Рефлектор, за ненадобностью поднятый из-за борта, валялся на палубе у него в ногах, а Иван, выставив над водой руку с намотанной на палец леской, всматривался в морскую даль, прислушиваясь к шуму батумского порта и одновременно стараясь вникнуть в звуки спокойного моря, с которым его связывала тонкая светящаяся леска, пронизывающая салатную воду.

Иван долго выходил из блаженного состояния глубокой задумчивости; когда же, наконец, его душа вместе с мокрым грузилом и крючком поднялась со дна морского, в глазах Ивана появилось выражение доброжелательности и теплоты, свойственное добрым людям. Но он только спросил:

— Проснулся, ученик?

Позднее я узнал, что во время войны Ширяев совсем еще мальчиком горел вместе с транспортом где-то в открытом море напротив Крыма и на его глазах тонули и горели люди, отчего Иван поседел, а на лице его осталась эта странная, страшная маска.

На шестые сутки пассажиры сошли на берег, пароход опустел, и я, поборов робость, отправился от своего твиндека к выходному трапу через пассажирские помещения. «Илья Муромец» на вид неказист, выглядит совсем небольшим корабликом рядом с другими современными пассажирскими судами, но в действительности здесь столько коридоров, переходов, закутков, палуб, что легко можно заблудиться с непривычки.

Блуждаю я по пароходным лабиринтам, устланным ковровыми дорожками и отделанным полированным деревом, медью, зеркалами, а выбраться не могу.

Как быть — не знаю. Вдруг сбоку распахивается дверь пассажирской каюты, и я вижу женскую фигуру в короткой юбке и фартуке с белыми крылышками, словно бы пылающую в лучах утреннего солнца. Вместо головы золотой светящийся шар. Женщина выталкивает коленкой тюк с бельем, вслед за ним выходит из каюты и захлопывает дверь, отчего в коридоре снова делается мрачновато, как вечером.

Девушку я узнал — это Галя, коридорная из третьего пассажирского класса. Даже в темноте видно, как на ее румяном лице с сияющими глазами появляется улыбка, когда она спрашивает:

— Заблудились, что ли?

— Вроде бы!

— Не мудрено, тут и погибнуть можно!

Протиснувшись между Галей и ее тюком, я заметил в переборке нишу, а в ней приоткрытую дверь с табличкой «Пассажирам вход воспрещен» и крутой трап, уходящий вниз, в помещение команды.

— Куда же вы? Я вас провожу!

— Спасибо, уже знаю!

Ответил и побежал вниз по трапу. Здесь, в знакомой обстановке, я почувствовал себя спокойнее и по хорошо известному маршруту прошел мимо входа в машинное отделение (машины безмолвствовали, тарахтел лишь дизельный двигатель), поднялся на открытую палубу, вдоль борта дошел до кормы, еще раз поднялся на верхнюю прогулочную палубу, пересек ее, пройдя мимо бассейна, и оказался возле выходного трапа, где вахтенный матрос в мичманке, с красной повязкой на рукаве рисовал мелом на черной доске таинственные знаки...

Мне так и не удалось обнаружить Толин дом: я ходил по знакомой улице, заглядывал в калитки в глухих заборах, но Толиного дома и в помине не было, словно его заколдовали. В конце концов, я успокоил себя тем, что нечего надоедать Толиной матери, так как Толя наверняка в море. Кроме того, меня тянуло на пароход, где — в этом не очень-то хотелось признаваться — я ждал встречи с Галей, от которой так поспешно и глупо сбежал утром.

Журнал "Юность" № 3 март 1974 г.