Он появился в нашей комнате на следующий день, когда Волков готовил обед.
Как только Волков вынул продукты, Нинка заторопилась к себе, но Самарин уговорил ее остаться, оценить кулинарные способности нашего товарища.
До этого, поглядывая на свободную кровать, мы часто гадали, кто займет ее. Волков хотел, чтобы этим парнем был фронтовик, Гермес говорил: «Лишь бы хороший человек поселился», Самарин, как всегда, отмалчивался, а я думал: «Вчетвером лучше жить».
Готовили мы в основном овощные блюда - другие продукты были нам не по карману. Крупу, масло, колбасу и. сахар получали по карточкам, а овощи покупали на базаре, где они - так считал Волков - продавались по божеской цене.
...На допотопной электроплитке, в которой часто перегорала спираль, булькало овощное рагу, когда без стука распахнулась дверь и в комнату ввалился - другого слова не подберешь - навьюченный, как верблюд, простоватый на вид парень в заношенном армейском кителе. В одной руке он держал фанерный чемодан, в другой - корзину. На спине висел серый полумешок с приделанными к нему веревочными лямками и гитара с поблекшим красным бантом. На голове парня красовалась лихо сдвинутая набекрень офицерская фуражка; великолепный темно-русый чуб заслонял лоб; на ногах были грубые ботинки, зашнурованные белой тесьмой; черные - в рубчик - хлопчатобумажные брюки пузырились на коленях.
«Деревня»,- решил я.
Войдя, парень толкнул ногой дверь (она открывалась внутрь комнаты) и, не выпуская из рук чемодана и корзины, не снимая мешка, устремил взгляд на свободную кровать:
- Стало быть, мужики, это мое место?
Я фыркнул. Волков застыл с ложкой в руке.
- Хоть бы поздоровался,- сказал Гермес.
- Правильно! - Парень кивнул.- Здравствуйте, мужики, и...- он покосился на Нинку,- и дамочка. Стало быть, с Воронежа я. Проучился там месяц и десять дней - не понравилось. Думали мы с маманей, гадали и порешили: в Ашхабад мне ехать. Тут, говорят, теплынь круглогодично и с харчами подходяще. А в Воронеже жизнь клыкастая. Буханка на базаре- полторы сотни. Я из дому мешок картошки приволок, рассчитывал - на два месяца хватит, а ребята, с которыми на квартире жил, налетели, как саранча, всю за неделю сожрали. Не напасешься!
Все это парень выпалил одним духом, обведя придирчивым взглядом комнату, стол, уставленный тарелками и мисками, и нас всех поочередно.
- Звать-то тебя как? - спросил Волков.
Парень улыбнулся, показав крупные и ровные зубы.
- Стало быть, Жилин я... Семен Жилин... Будем, как говорится, знакомые...- И, расставшись с чемоданом и корзиной, сняв мешок, он подал каждому из нас руку.
Покончив с этим, уставился на кастрюлю, в которой Волков скреб ложкой дно.
- Никак харчиться собираетесь, мужики?
- Сообразительный! - сказал Волков.
Жилин перевел взгляд на мешок, поверх которого лежала гитара, и произнес, не то спрашивая, не то утверждая:
- По правилам, мужики, угощение полагается вам выставить.
- Обойдемся,- сказал Самарин.
Волков подмигнул ему: не вякай, мол. Я оживился, потому что всегда ощущал голод - овощная диета создавала лишь иллюзию сытости. Гермес поглядывал на Жилина с усмешкой, Нинка - украдкой, но с явной симпатией. Меня даже задело это: чего, мол, интересного нашла, парень как парень.
- Положено угощение выставлять, когда к новым людям жить приходишь! - с обреченным видом объявил Жилин.
- Обойдемся,- повторил Самарин.
Оставив ложку в кастрюле, Волков погрозил ему кулаком, я выругался про себя, Гермес продолжал усмехаться, Нинка незаметно для других посмотрелась в потускневшее зеркало, которое откуда-то приволок Волков и прикрепил на стене. После минутного замешательства Жилин присел на корточки и стал медленно распутывать узел на мешке. Засунув в него руку, извлек бутылку с тряпицей в горлышке, осторожно поставил ее на стол.
- Самогон!
- Дело.- Волков потер руки.
- С картошки гнали.
Сообщив это, Жилин снова стал шарить в мешке. Шарил он долго: видимо, не мог найти то, что искал.
- Вынь все,- посоветовал Волков,- потом обратно сложишь.
Жилин кинул на него подозрительный взгляд, начал шевелить руками проворней. Вынул кусок сала, густо обсыпанный крупной серой солью и облепленный кусочками газеты. Сало было желтоватым, волокнистым, без розоватой полоски внутри и очень тонким - всего в палец толщиной. Но у меня все равно потекли слюни.
Положив сало на стол, Жилин спросил:
- А хлеб у вас, мужики, имеется?
- Имеется,- ответил Волков.
- Где он?
Волков достал из тумбочки четверть буханки, - все, что осталось.
- Маловато.- Жилин снова нагнулся к мешку...
Кроме зачерствелого, видимо, домашней выпечки каравая, он после некоторого колебания вынул поллитровую банку, накрытую вощеной бумагой, крепко обвязанную шпагатом.
- Это, мужики, грузди. Закусь наипервейшая - сам собирал.
- Богато живешь,- заметил Волков.
- Какое! - Жилин - так показалось мне - испугался.- Хлеб с лебедой и отрубями - сами почувствуете. А сало два с половиной года в подполе хранилось. Маманя подсвинка заколола, когда немец в нашу деревню пришел и лютовать стал. Скотину отбирали, за курями, как собаки, гонялись. Маманя тогда и порешила - заколоть. Позвала соседа старика, потому как в нашем дому никого из мужчин не было - воевали все. Заплатили соседу мясом. Сало вон какое. Не нагулял жира подсвинок - одними помоями кормили, да и то не каждый день. Засолила маманя сало и в подпол спрятала, за кадушки: «Когда отец и братья возвернутся с войны, тогда и попразднуем». Не получилось! Из трех братьев только один вернулся - самый старший. Без руки вернулся и с перебитыми кишками. Пожил два месяца дома и умотал - ни слуху ни духу от него. А папаня мой, мужики, без вести пропавший. Маманя все надеется, все ждет, а у меня отболело.
- Быстро,- сказал Самарин.
- Быстро? - Жилин удивился.- Извещение в сорок третьем было, когда под Сталинградом биться кончили. А сейчас сорок шестой к концу подходит.
- Все равно быстро! - сказал Волков.- У меня отец в сорок первом погиб - до сих пор душа ноет.
- Чего зазря себя травить? - не согласился Жилин.- Самое главное, мужики, что война кончилась и жить чуток легче стало. Я себе цель поставил - образование получить. С образованием большим человеком стать можно.
- Кем же ты собираешься стать? - не скрывая иронии, поинтересовался Волков.
Жилин посмотрел на него, потом на нас. Заметил в наших глазах насмешку, обиженно заморгал и произнес:
- Давайте обедать, мужики. Жрать хочется - аж кишки сводит.
Я не стал ждать особого приглашения. Возле меня сел Волков. Около него примостился на краешке стула Гермес. Нинка и Жилин устроились рядышком.
- А ты? - Волков посмотрел на Самарина.
- Не хочу,- ответил он.
Жилин оттопырил губу.
- Стало быть, брезгуешь?
- Нехорошо, лейтенант,- с укором произнесла Нинка.
Самарин молча придвинул к столу табуретку.
- Так-то лучше,- проворчал Жилин и, отмеряя ногтем по стеклу, стал разливать самогон.
- Тебе бы аптекарем работать,- не выдержал Волков.
- Не гавкай под руку! - строго сказал Жилин и, стряхнув в кружку последнюю каплю, добавил: - Всем тютелька в тютельку, без обиды чтоб.
Волков поднял кружку.
- За что выпьем, братва?
Жилин степенно встал.
- Жизнь, мужики, и погладить человека может и побить, смотря с какого боку к ней подойти. Я за войну столького натерпелся...
- Не один ты,- перебил его Волков.- Или считаешь, мы во время войны в ладушки играли?
- Знаю, мужики, вам тоже трудно было.
- Сравнил! - Гермес рассмеялся.- Они воевали, раненые, а ты, хоть и при немцах жил, живой и невредимый.
- Это так,- согласился Жилим.- Но оккупация, мужики, тоже...
- Понятно,- сказал Волков.- Давайте, братва, за тех выпьем, кто с войны не вернулся!
Над столом жужжала, описывая круги, муха с зеленоватым отливом, привлеченная запахом сала и хлеба. Волков перекатывал во рту потухшую самокрутку. Самарин отрешенно смотрел куда-то вдаль. В Нинкиных глазах стояли слезы. Гермес сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула.
- Стало быть, мужики...- начал Жилин.
- Замолчи,- глухо сказала Нинка.
Жилин обвел нас непонимающим взглядом, взял кусок сала, стал молча жевать его, двигая скулами.
Я закрыл глаза и услышал шум боя, увидел воронки, наполненные дождевой водой, обгоревшие деревья, подбитый, почерневший от копоти бронетранспортер, сиротливо стоявшую в отдалении среди поломанных кустов пушку без колеса, с прошитым бронебойными пулями щитком.
С бугра, на котором нечетко проступала в утреннем тумане околица большой деревни, строчили немецкие пулеметы. Все было мокро от дождя, выпавшего ночью. Когда мы рыли в осиновом подлеске окопы, с лопат капала вода и шлепалась жидкая грязь. Дождь был ливневым - такие осенью редкость, окопы тотчас наполнились водой; от одной мысли, что до самого утра придется торчать в них, по телу прокатывалась дрожь. Когда дождь прекратился, некоторые из нас стали выбрасывать из окопов скопившуюся в них грязь, а у меня не было сил нагнуться - с непривычки ныла спина и ломило руки. И хотя дождь перестал, с осин капало и отовсюду сочилась вода: подлесок, в котором мы окопались, находился в низинке, а тут еще этот ливень. Мы злились друг на друга, ругались вполголоса, шикали на тех, кто гремел котелками и повышал голос. На душе было неспокойно.
Нашему взводу было приказано атаковать деревню в лоб. Мы прошли трусцой метров триста и откатились назад - ударили эти проклятые пулеметы.
Погрузив ноги в жижу, стояли теперь, перепачканные грязью, в окопе, с надеждой поглядывали на лейтенанта Метелкина. Он нервно протирал и снова надевал очки с тонкими металлическими дужками. Согнувшись над полевым телефоном, связист дул в трубку и монотонно бубнил.
- Але, алё.. «Сорока»? А, «Сорока»? Алё, алё... Почему молчишь, «Сорока»?
Связь была прервана. Два бойца - сперва один, потом другой - пошли по линии и не вернулись. Метелкин прикладывал бинокль к очкам, водил им то вправо, то влево, откуда должны были поддерживать нас огнем и отвлекающим манером первый и третий взводы. Боец Пасько - круглолицый, добродушный парень,- не спросив разрешения, пополз к пулеметным гнездам, но добрался только до пушки с изрешеченным щитком: там его настигла пуля.
- Разрешите мне, товарищ лейтенант? - обратился к Метелкину боец Ивушкин, забияка и балагур, который вроде бы ни черта не боялся и бравировал этим.
- Отставить! - негромко сказал командир взвода.
Но Ивушкин ослушался и, когда Метелкин отошел, ловко перемахнул через бруствер.
Погиб он недалеко от того места, где лежал Пасько.
Нет ничего утомительней ожидания. Видишь, откуда бьют пулеметы, даже амбразуры видишь, а сделать ничего не можешь. Вся надежда на артиллерию, а она молчит. Почему молчит - неизвестно.
Пули впивались в тонкие осинки, расщепляли кору, с противным чмоканьем вонзались в бруствер, из которого продолжала сочиться вода. Я стоял, прислонившись плечом к стене окопа, чувствовал - нательная рубаха прилипает к телу. На мне не было сухой нитки, шинель висела колоколом, я ощущал ее свинцовую тяжесть и, охваченный унынием, чертыхался про себя.
Через час, а может, через полтора связь, наконец, восстановили, и я услышал приглушенный расстоянием хриплый голос командира роты.
Он обозвал нашего лейтенанта тряпкой и другими словами - похлестче, приказал немедленно подавить пулеметы.
Положив трубку, Метелкин поправил указательным пальцем очки. Это он делал часто: очки все время сползали с переносицы, и лейтенант возвращал их указательным пальцем на прежнее место. Беспомощно потоптавшись, он устремил вопросительный взгляд на одного бойца, потом на другого, на третьего. Добровольцев не было: Пасько и Ивушкин погибли на наших глазах. И тогда Метелкин посмотрел на меня.
«Все!» - внутри у меня что-то оборвалось.
Но командир взвода перевел взгляд на бойца Родионова, сказал ему:
- Возьми две связки, и, как говорится, с богом.
Лейтенант Метелкин - этот деликатный, милый человек, от которого мы никогда не слышали ни одного бранного слова, который читал нам наизусть, когда позволяла обстановка, поэмы Пушкина и Некрасова, тургеневские стихотворения в прозе, который даже сейчас, на войне, учил нас добру, душевной щедрости,- посылал бойца на верную смерть и потому страдал. Я чувствовал это каждым нервом.
Я понимал: можно пожертвовать жизнью, спасая других, можно упасть и не подняться во время атаки. Почти каждый день я видел смерть, но не считал ее неизбежностью. Я надеялся, как и все. У нас были шансы. У Родионова - ни одного. Во имя чего и ради чего погиб Он? О чем думал, отдавая бессмысленный приказ, командир роты? Что руководило им - жестокость, воинский долг, страх перед дисциплинарным взысканием? Я искал и не находил ответа на эти вопросы. Решил поговорить с Метелкиным после боя. Но спустя несколько часов, когда пулеметы были подавлены артиллерией, его, тяжелораненого, унесли с поля боя.
Помню лицо Родионова - широкое, скуластое, с двумя бугорками на лбу. Помню, как он полз. Шинель вставала горбом на его спине, впереди, позади, по бокам всплескивались буроватые фонтанчики - следы пуль. Помню, как он дернулся и не шевельнулся больше.
Никогда не забуду Родионова, как не забуду всех, кто погиб на моих глазах. Не верю тем, кто пишет и говорит, что люди принимают смерть с кротостью. Я таких не встречал. Вижу перекошенные от страха лица безнадежно раненных, читаю мольбу в их глазах. Пока не замутился разум, человек надеется...
Муха опустилась на стол, прильнула к хлебной крошке.
Жилин хлопнул по столу, но промазал.
- Долго, мужики, в молчанки играть будем?
Мы - Самарин, Волков, Нинка и я - посмотрели друг на друга. Мы поняли, о чем вспоминал каждый, и это еще больше сблизило нас.
Покосившись на гитару, Волков спросил Жилина:
- Играешь?
- А то как же!
- Что умеешь?
- Все!
- И «цыганочку»?
- Обыкновенное дело!
- Сыграй. А я сбацаю.
Жилин взял гитару.
- Поглядим на твои способности.
Волков вышел на середину комнаты. Постоял, вслушиваясь в переборы, потом, раскинув руки, сделал стремительное движение. Шлепая по каблукам, будто смахивая с них пыль, стал неторопливо ходить вокруг стола, изобразив на лице равнодушие. Обхватив рукой гриф, Жилин то нежно пощипывал струны, то дергал их.
- Шибче! - скомандовал Волков и начал шаркать ногами.
- Стуку не слышно! - сердито сказал Жилин.
Продолжая выбивать чечетку, Волков пожаловался:
- Сапоги на кожимите. От него - никакого шика.
Сославшись на головную боль, Нина вышла подышать свежим воздухом.
Жилин неожиданно накрыл струны рукой:
- Повеселились, и хватит!
- Чего так? - удивился Волков.
- Уморился,- объяснил Жилин.- Весь путь на сидячем месте проехал - не выспался.
Жилин потуже затянул узел на мешке, дернул замок на чемодане и, не глядя на нас, сказал:
- Я, мужики, тоже пройдусь.
- Погоди,- остановил его я.- Сейчас вместе двинем.
- Я сам по себе,- проворчал Жилин и ушел. Мы остались вчетвером.
Гермес выпалил:
- Нехороший человек!
Я посмотрел на Волкова.
- Жмот, - процедил он.
Мне Жилин тоже не понравился. Однако я не стал торопиться с выводами, решил присмотреться к нему, но в душе уже поселилось что-то тревожное, и я никак не мог избавиться от этого.
Журнал «Юность» № 7 июль 1976 г.
Верю
Trackback(0)
 |
Верю, часть 7
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed