|
Как только «Узбекистан» вышел в открытое море, я почувствовал себя плохо: в висках застучало, перед глазами поплыли, расплываясь, круги, в горле начались спазмы. Я решил, что это, наверное, от голода - последнее время я перебивался случайными заработками, которых едва хватало на пресную кукурузную лепешку, попахивающую дымом. Потом, когда меня начало выворачивать, я понял, что это морская болезнь, и с горечью подумал: «Никогда мне не быть моряком, не сбыться моей мечте». Впрочем, об этом я догадывался и раньше, когда лечился от контузии в госпитале. Врачи в то время часто обследовали меня: заставляли вытягивать руки, закрывать глаза, приседать. По выражениям их лиц я понимал: контузия не прошла бесследно.
Палуба мелко-мелко дрожала от скрытых в трюме машин, пахло мазутом и водорослями - их йодистый запах не перебивала даже вонь густого дыма, валившего из трубы, низкой и широкой, похожей на бетонный колодец. За кормой стелился, прижимаясь к буруну, черный шлейф, и было непонятно, чем заволакивается мутнеющий берег - дымом или предвечерним туманом, наползавшим из глубины Апшеронского полуострова.
Чем дальше «Узбекистан» уходил в море, тем выше становились волны. Брызги залетали на палубу.
Мое лицо покрылось изморосью, словно после надоедливого, осеннего дождя. Волны возникали на самом горизонте, катились к судну, увеличиваясь прямо на глазах, обрастали белыми барашками. Зеленоватые тяжелые глыбы приподнимали «Узбекистан», палуба начинала «ходить», и тошнота усиливалась. Хотелось одного - свернуться калачиком и уснуть. Но лечь было негде: на палубе возвышались контейнеры, закрепленные канатами ящики и тюки. Между ними сидели пассажиры - мужчины в потертых пиджаках, гимнастерках, женщины в ситцевых платьях, с накинутыми на плечи ватниками. Привалившись спиной к тюкам и ящикам, молодухи кормили младенцев. Мужчины разрывали руками тощую воблу, обсасывали каждую косточку, по-крестьянски неторопливо откусывали хлеб, испеченный пополам с кукурузной мукой, бережно подбирали с пиджаков и гимнастерок крошки. Дети играли в палочки-выручалочки.
Убедившись, что никто, кроме меня, не испытывает морской болезни, я опять почувствовал горечь и тоску одиночества, как бывало со мной и раньше, когда я, неприкаянный, мотался по Кавказу из города в город, все искал чего-то, а чего - сам объяснить не мог. Хотелось душевного покоя, хорошей и легкой жизни, но я уже давно понял: такой жизни мне не найти - хоть всю страну исколеси.
Восемь месяцев назад, только что демобилизовавшись, я думал по-другому. Тогда казалось: все будет - стоит только запотеть. Не за просто так мы кровь проливали, думал я в те дни, в окопах мерзли, под пулями ползали.
Быстро промелькнул месяц, отведенный демобилизованным для отдыха, отощал «сидор», в котором хранил я выданные старшиной продукты. После сытной армейской жизни скудной показалась мне карточная норма. Всего пятьсот пятьдесят граммов хлеба. А на фронте давали девятьсот! Конечно, и на фронте бывало иногда голодновато, но это от разгильдяйства, оттого, что старшина не обеспечивал в срок.
В райисполкоме, куда вызывали демобилизованных по поводу трудоустройства, мне предложили пойти грузчиком на фабрику или учеником в мастерскую. Я фыркнул про себя: «Тоже мне - обрадовали! Неужели я лучшего не заслужил?» Так и спросил. На меня внимательно посмотрели: «Гражданская специальность у вас есть?» Специальности у меня не было. До армии не успел приобрести, а на войне научился стрелять, спать где придется, обстирывать сам себя, пришивать пуговицы, подворотнички. Это не так уж мало, если учесть, что до армии я был маменькиным сынком.
Устроился я на фабрику грузчиком, таскал тюки с хлопком. Решил учиться в вечерней школе, но бросил. На второй или третий день учительница вызвала меня к доске, велела написать формулу суммы квадратов двух чисел. Я уставился на доску, словно баран на новые ворота. Все захихикали. Я расстроился - и вон. Утром учительница пришла домой, стала уговаривать вернуться, а у меня в ушах не затихало хихиканье. На этом и завершилось мое образование.
Три месяца работал грузчиком. Затем взял расчет и махнул на Кавказ. Зачем? Захотелось на мир посмотреть, себя показать - другого объяснения нет. О том, как и на что буду жить, старался не думать.
Пока деньги не перевелись, сносно жил. А потом... Продал все, оброс, как дьячок. Зарабатывал крохи: то чемодан поднесу, то мешки перекидаю, то яму выкопаю. Руки огрубели, стали шершавыми - только это и утешало меня. К частнику подрядился урожай собирать, думал, отъемся на фруктах, В первый день килограмма четыре смолотил. Но опротивели и яблоки, и груши, и сливы, да и сытости они не давали.
Тоскливо было по ночам, когда, сжавшись в комок, я лежал на каком-нибудь тряпье и, ощущая холодное дыхание моря, думал. Разве о такой жизни мечтал я на фронте?
За полгода я исколесил весь Кавказ и вот теперь пробирался в Ташкент, потому что запомнил с детства: «Ташкент - город хлебный». Убеждал сам себя: «В Ташкенте все изменится, все будет по-другому».
А в голове копошилось: «Что изменится? Что будет по-другому?» Еще в детстве мне говорили, что я безвольный, податливый, словно глина. И добавляли: «Из глины, между прочим, грязь получается».
В запасном полку и, особенно на фронте моя воля подчинялась воле других. Я полагался на знания, сноровку, ловкость тех, кто был старше меня, кто имел жизненный опыт. Солдатская служба вспоминалась сейчас как удовольствие, хотя на самом деле это было не так. Но солдату не приходилось думать ни о хлебе насущном, ни об одежде, ни о многом-многом другом, что необходимо человеку. Солдат выполнял приказы, а теперь мне никто не приказывал, никто не давал поручений, никто не готовил для меня пищу, никто не предлагал взамен изношенной гимнастерки новую...
...На «Узбекистан» я пробрался без билета - в карманах даже пятака не было. Но я мечтал, строил планы. Так продолжалось до тех пор, пока меня не скрутила морская болезнь.
Измученный ею, я отошел от борта и стал слоняться по палубе, отыскивая укромный уголок. Наткнулся на чьи-то ноги, врезался лбом в ящик. На лбу вспухла шишка. Кто-то обругал меня, кто-то вскрикнул.
Гимнастерка пузырилась на спине, лоб и щеки покрывала влага. Я провел рукой по волосам, и ладонь тоже стала мокрой.
В люк, куда заглянул я, почти отвесно уходила узкая металлическая лесенка с рубчатыми ступеньками. Ее освещала горевшая вполнакала лампочка, ввинченная сбоку. Я спустился вниз, держась за обитые жестью стены. Одна дверь вела в машинное отделение: я увидел поршни, похожие на ноги огромных чудовищ. Толкнул створку второй двери и, шагнув вперед, очутился в тесном закутке, заставленном какими-то банками, судя по запаху, с краской. В углу лежала ветошь. Решив, что лучшей постели не найти, лег и сразу заснул...
Проснулся я от брани, той беззлобной брани, которая одних озадачивает, других подхлестывает, третьих заставляет болезненно морщиться.
Голос доносился с палубы. Я вслушался: речь шла о каком-то ящике, который надо было поставить так, а не этак.
- Черти полосатые! - гремел голос.- Написано же - не кантовать! - Далее следовали слова, которые в печатном тексте не употребляются.
Корпус «Узбекистана» уже не сотрясался. Из машинного отделения долетало лишь легкое постукивание. Оно было неторопливым, ритмичным, как биение не обремененного болезнью сердца. За металлической обшивкой шелестела вода. «Узбекистан» шел малым ходом, застопорив, видимо, все машины, кроме одной. Перешагивая сразу через несколько ступенек, я выбрался на палубу.
Было раннее осеннее утро - то утро, когда нельзя определить, каким - пасмурным или солнечным - станет день. У горизонта облака сливались с морем - спокойным, зеленовато-холодным. Отчетливо виднелся берег - песчаная коса с амбарами, складами и другими постройками. Она сменилась буграми, к которым, словно ласточкины гнезда, лепились белые домики. Поодиночке возвышались деревья - чахлые, с увядшей листвой. Было прохладно. Но я уже знал: утренняя прохлада на юге обманчива.
«Узбекистан» медленно вползал в бухту, раздвигая форштевнем полузатопленные ящики, обрезки досок, огрызки яблок, ореховую скорлупу. На палубе суетились матросы, прикрепляли к чугунным тумбам канаты; матросами командовал мужчина в мичманке, в холщовых брюках, в застиранной тельняшке с дыркой на выпирающем животе, судя по всему, боцман. Шея у него была кирпично-красной, иссеченной морщинами, взгляд - недовольным.
- Пошевеливайся, пошевеливайся! - то и дело покрикивал боцман. - Разленились, черти, управы на вас нет!
Еще в Баку я узнал, что билеты будут проверяться при выходе. Стал соображать, как в Красноводске смыться с «Узбекистана» подобру-поздорову, как обхитрить боцмана, который, вероятно, встанет у трапа. Ничего не придумал и решил: как будет, так и будет.
На капитанском мостике прозвучала команда, постукивание прекратилось. «Узбекистан» теперь плыл по инерции, приближаясь левым бортом к быстро надвигавшемуся причалу, на котором сиротливо маячил матрос в бескозырке без ленточек. Когда до причала осталось несколько метров, снова застучала машина, за кормой вспух бурун, во взбаламученной винтами воде скрылись обломки досок и прочий хлам.
Привалившись бортом к истершимся автомобильным покрышкам, «Узбекистан» замер. Матрос на причале ловко подхватил брошенную ему чалку, надел ее на чугунную тумбу. Выдвинули трал, и пассажиры, сбившись в кучу, устремились к нему.
- А ну осади, граждане! - Раскинув в стороны руки, боцман шагнул к ним навстречу.- Ненароком паром перевернете!
«Значит, все-таки паром»,- огорчился я, потому что мысленно называл «Узбекистан» кораблем, и даже немного помечтал, воображая себя капитаном.
Пассажиры отхлынули от трапа и спустя мгновение стали подходить по двое и по трое, ведя заспанных ребятишек, озирающихся по сторонам. Все пассажиры - и женщины и мужчины - были обвешаны перекинутыми через плечи мешками, несли корзины, чемоданы, у некоторых оттягивали руки рундучки с выпуклыми крышками.
За бортом, припадая грудью к морю, летали чайки, оглашая воздух пронзительными криками. Зазевавшись на птиц, я упустил удобный момент и, когда обернулся, обнаружил: все пассажиры покинули «Узбекистан».
Боцман буравил меня глазами. «Плевать я на тебя хотел!» - подумал я, и смело направился к трапу.
- Билет! - Боцман преградил мне путь и покосился на мои чуть потускневшие медали, которые я никогда не снимал.
- Нету! - с вызовом произнес я.
Вопреки ожиданию боцман не схватил меня за руку, не потащил в милицию.
- И вещей, выходит, нету?
- И вещей!
Не сводя с меня глаз, он спросил:
- Куда же ты, парень, путь держишь?
- А вам какое дело!
- Все катит и катит наш брат-фронтовик, все ищет чего-то,- миролюбиво произнес боцман.
«Значит, он тоже воевал».- И я неожиданно для себя поинтересовался:
- Давно демобилизовались?
- Скоро два года.- Засучив тельняшку, боцман показал шрам на руке.
Я сочувственно помолчал.
- Я тебя еще вчера приметил,- сообщил боцман.- Видел, как выворачивало тебя. Хотел к себе в каюту позвать, но тебя словно волной смыло, даже беспокоиться стал.
Я показал на открытый люк:
- Там спал.
- Понятно... Не задохнулся?
- Нет.
- В подсобке краской воняет - дышать нечем.
- Даже не почувствовал.
- Силен!
Я все еще держался настороже, все еще не доверял боцману, потому что за эти полгода часто встречал людей, про которых говорят: «Стелют мягко, да жестко спать».
- Куда ты все-таки путь держишь? - повторил боцман.
Я помедлил и сказал:
- В Ташкент.
- К кому-нибудь или просто так?
- Просто так.
- Предупредить хочу - ничего такого там нету: ни молочных рек, ни кисельных берегов. Жизнь везде одинаковая - трудноватая, одним словом... Я уже год на «Узбекистане» и насмотрелся на таких, как ты. Одни гуда спешат, другие оттуда, а повсюду одно и то же... Хочешь верь, хочешь нет. Боцман сказал то, о чем я часто думал сам, что уже давно стало для меня истиной.
- Отговаривать тебя сейчас - только время тратить,- продолжал боцман.- Но если совсем невмоготу станет - в Красноводск возвращайся и жди, когда мы с рейса придем. Вместе скумекаем что-нибудь. Матросом тебе нельзя - это я еще вчера понял, а в порту работенка найдется. Захочешь тут - в тот же день оформят, не понравится - в Баку место сыщем.
- Спасибо!
- Не за что,- проворчал боцман.
Красноводск мне не понравился - голо, жарко, уныло. Пока я был на «Узбекистане», жара не ощущалась - сказывалось влияние моря, а на берегу все - камни, песок, деревья - излучало тепло, которое не смогла выстудить холодная южная ночь.
На сбегающих с бугров улицах никли деревья, покрытые густой пылью. Солнце по-прежнему скрывали облака, а над самым городом небо было блекло-голубым, словно застиранная ткань, казалось запыленным. Вглядевшись получше, я убедился: так оно и есть - над Красноводском недвижно висела пыль. Под бдительным оком петуха бродили куры, что-то склевывали, разгребая пахнущий солнцем песок. У водонапорных колонок было сухо, безлюдно.
Захотелось пить, и я, подойдя к одной из колонок, нажал на рычаг, но из крана даже не капнуло. Прохожий объяснил мне, что вода подается строго по расписанию, что в Красноводск ее привозят танкеры и «Узбекистан», в трюмах которого имеются специальные резервуары. У тележек с газированной водой дремали продавщицы, в колбах, словно донорская кровь, застыл сирот - газированной воды тоже не было.
В голове гудело, во рту становилось все суше. Лизнув языком пересохшие губы, я спросил у одной из продавщиц, когда дадут воду.
- Скоро,- сонно откликнулась она.
- А точнее?
- Чего привязался? - рассердилась продавщица.- От жары мозги плавятся, а он пристает.
Солнце выбралось из облаков, на город хлынул поток яркого света.
Поднялся ветер. Он дул с востока, вначале был просто теплым, потом стал обжигающим. Продавщицы обвязали головы платками, закрыли носы, рты, уши - виднелись только глаза. Я то и дело подходил к водопроводным колонкам, нажимал на рычаг, но воды все не было. И как я обрадовался, когда из крана полилась тоненькая струйка - тепловатая, безвкусная, но все же вода!
Напившись, побрел на вокзал. Поезд на Ташкент отправлялся через час. Около кассы волновались пассажиры, плакали дети, визгливо кричала какая-то женщина, зажав в кулаке деньги. За полгода я наловчился ездить без билета и, когда началась посадка, воспользовавшись суматохой, прошмыгнул мимо проводницы в вагон. Расположился на самой верхней полке, куда обычно кладут вещи. Несмотря на жару, меня бил озноб. Голова раскалывалась, глаза застилал туман. Я решил, что заболел, и, гоня от себя плохие предчувствия, с тоской подумал: «Лишь бы до Ташкента добраться».
Журнал «Юность» № 7 июль 1976 г.
Верю
Trackback(0)
 |
Верю, часть 1
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed