15.11.2011 14:52

Наташу я увидел с улицы через стекла входных дверей.

Она сидела за столом дежурной возле лестницы, завернувшись поверх белого халата оренбургским пуховым платком. В женской фигуре, склонившейся над книгой, было одновременно что-то очень родное и совсем чужое. Даже когда я уже уселся на стул сбоку от ее стола, мне все еще не верилось, что рядом со мной Наташа.

Наклонив пушистую коричневую голову, она смотрела в учебник анатомии, на рисунок, изображающий человеческое сердце. Два круглых патрубка, торчащих из сердца, делают его похожим на двигатель внутреннего сгорания.

«Как же ты можешь смотреть в книгу как ни в чем не бывало, когда я пришел к тебе прощаться и, может быть, навсегда!» — и я, ущипнув книжку, словно бы взяв за шиворот, отодвинул в сторону.

Книжка выехала из-под Наташиного взгляда, который остался на прежнем месте.

— Улетаю, — сказал я и протянул ей авиационный билет. Он уже заметно обтрепался, постарел.

— Что это? — спросила Наташа.

— Билет на самолет.

— Зачем?

— Я же говорю, уезжаю!

Она взяла билет двумя пальцами и, не рассматривая, помахала им, как бесполезной бумажкой. Губы у нее были сжаты, она и говорила, еле-еле ими двигая, словно бы скрывая зубы. С близкими людьми так не разговаривают. Я рассердился.

— Ну и уезжай,— сказала Наташа.— Уже поздно, а мне до утра дежурить.

— Ты не понимаешь! Я вообще уезжаю! Улетаю на самолете. Это билет.

Я вынул из ее пальцев салатную полоску бумаги и спрятал во внутренний карман пиджака.

В ее светлых глазах мелькнуло удивление. Губы, наконец, раздвинулись в улыбке — доброй и простодушной. Показались молочной белизны зубы. Наташа стала именно такой, какой я ее люблю,— открытой и доброй, и я с горечью понял, что уже ничего нельзя изменить. Все, что должно произойти, произойдет, а там видно будет!

— Что значит «вообще»?

— В моряки ухожу, в кругосветное плавание.

— А как же я?

— Ну, знаешь ли, не тебе спрашивать! — крикнул я, но тут же осекся. Мой голос прогремел по всему этому просторному, новому, сверкающему зданию ночной больницы.

Больница не место для объяснений. Втянув голову в плечи, я прислушивался к эху от моего восклицания. Но тишина не наступала, мой крик словно бы повлек за собой возникновение в недрах больницы какого-то другого шума: голоса, шорох, шаги.

И вот на лестнице появилась группа людей, состоящая из двух мужчин в халатах и двух женщин.

Одна из женщин, старенькая, еле-еле на ногах держится, вцепилась рукой в перила, а другой ухватилась за женщину помоложе, повисла на ее плече.

Лица у обеих заплаканные, изможденные, глаза смотрят и не видят.

За ними на небольшом расстоянии спускается врач — крупный мужчина, ему мал халат, с трудом сходится на животе. Лицо спокойное, и все же, когда он случайно взглянул на меня, я увидел в его глазах сильную растерянность, жалость. Этого не скроешь!

Второй врач, совсем молоденький паренек с неистово горящими глазами и белыми усиками на смуглом лице, всех обогнав, решительно подбежал к столику дежурной сестры (я уступил стул, на который он тут же уселся) и начал по телефону вызывать такси для двух женщин. Он громко говорил, почти кричал бодрым, свежим голосом, не очень-то вязавшимся с только что случившейся трагедией.

«Чего разоряется?» — подумал я неприязненно, но тут же вдруг понял, что он все же, должно быть, прав: жизнь продолжается.

Сидя рядышком на стульях у стены, женщины молчали, но вот та, что помоложе, подняла голову, обвела взглядом присутствующих и обратилась ко мне:

— Галоши так и стоят под вешалкой. Вот выйдет из комнаты и наденет.

Женщина опустила голову и замерла.

Моя собственная судьба показалась такой незначительной, что расхотелось объясняться с Наташей.

Все случайное, второстепенное как бы отодвинулось в сторону. Осталось главное. Наташа это тоже должна понимать, а если не понимает, делать нечего.

Когда я вышел из больницы, молодой врач уже помог женщинам сесть в такси, захлопнул дверцу.

Машина уехала, врач ушел в здание. Наташа, оказавшаяся возле меня, куталась в платок и поеживалась.

— Прощай! — сказал я, преисполненный ощущением того, что все мое личное — мелочь в сравнении с чем-то настоящим, истинным, скрывшимся во мгле.

— Знай, я тебя никому не отдам,— проговорила Наташа так просто и буднично, что я и значения не придал этому заявлению, поднял воротник пальто и зашагал от больницы, а лед хрустел у меня под ногами.

И вот я уже один среди черного в белых пятнах апрельского пустыря на ледяном ветру. Наташина больница светится в синей морозной тьме, как хрустальный, теперь уже недосягаемый куб.

Журнал "Юность" № 3 март 1974 г.