|
1.
Все это - и рев трибун, впервые так явственно разделившихся на два лагеря: один, болевший за него, своего кумира, и другой - за этого молодого парня (а если быть честным, то не столько болевший за новичка, сколько протестовавший против несправедливого решения судей); и эта полу освистанная процедура награждения; и десятки сухих, формальных поцелуев малознакомых или совсем незнакомых людей, объятий, когда он, кутаясь в халат, пробивался сквозь толпу и полный суеты коридор; и смешок динамовского представителя, сочувственная улыбка его вечного соперника Ляхова, удивленные взгляды ребят, готовившихся к очередным боям,- все это осталось позади, за дверью раздевалки, которую тренер захлопнул перед самым носом двух настойчивых поклонников. Здесь была тишина. И мягкое кресло, в которое он упал. И молчание...
Борис кинул на пол пластмассовый венок. Стянул красную ленту с медалью и бросил рядом. На мгновение закрыл глаза, и, будто на прокрученной к началу пленке, вернулось все, что минуту назад осталось там, за дверью. Но не этот постыдный бой, семьдесят второй кряду, выигранный техническим нокаутом, заставил его вздрогнуть и в испуге открыть глаза. Перед ним расплывалась сочувственная и потому обидная улыбка Ляхова.
Борис посмотрел на могучую спину тренера, копавшегося в больной спортивной сумке, и запекшимися, почти одеревеневшими губами тихо сказал:
- Ну что, теоретик?!
Козлов не повернулся. Руки его, шарившие в сумке, на мгновение приостановились. Но затем начали еще лихорадочнее что-то вылавливать из кучи тряпья.
Борис знал: ответа на его вопрос не будет. Собственно, о чем говорить? Его милый тренер умудрился построить поединок так, что только высокие титулы Бориса Харченко вынудили судей отдать победу знаменитости в этом начисто проигранном бою. Да, конечно, Борис провел пару серий блестяще, хотя и не так резко, как следовало. Новичок, ошалевший от страха и радости одновременно, едва не поплыл. Но выстоял. И бой за ним, не подвернись это спорное рассечение брови. Исход был ясен каждому, кто сидел за судейскими столиками, кто сидел там, справа, под трибуной «а», на местах, отведенных для участников. Кулаки волосатого вологодского парня оказались не бог весть какими тяжелыми. Борис помнил и потяжелее и пожестче. Но, всегда так остро чувствовавший малейшую перемену в состоянии соперника, не отметил и тени усталости или замедления реакции. Он был непростительно молод, этот незнакомый парень. И потому шли будто два боя.
Один, столь тяжелый, для него, Бориса Харченко. Другой, будто легкий спарринг со знаменитостью, для соперника, чью фамилию толком чемпион и не слышал до вчерашнего дня, когда стало ясно, с кем работать в финале...
Борис думал обо всем этом, глядя в спину Козлова.
«Нельзя же вечно копаться в проклятой сумке - когда-то придется обернуться! Но раз Козлов молчит, значит, признает, что не прав. Ах, как он не любит признаваться даже самому себе в собственной неправоте! Что он там, черт старый, ищет?!».
- Мыло на столике,- с трудом, но на этот раз громко произнес Борис.- Ты его вынул еще перед боем.
- Угу. Спасибо.- Козлов бросил сумку и, взяв мыло, прошел в душевую».
Скачков осторожно отложил журнал, в котором читал спортивный рассказ, и уставился в потолок. Рассказ его раздражал.
«Чушь какая-то! Страсти-мордасти!». Но, глядя в потолок, проступавший в мягком полусвете настольной лампы, не захотел признаться себе, что в рассказе раздражает вовсе не авторская манера, а скорее настроение Бориса. Так знакомое и Валерию. Только признаваться себе в этом...
Хотя... Тот факт, что он лежит сейчас на кровати в отдельном номере олимпийской базы после трудного тренировочного дня, говорит сам за себя. И начальство им довольно. И до Игр - рукой подать. И он точно по графику, тщательно разработанному Галицким, подходит к пику спортивной формы.
Что касается вчерашней осечки... Скачков старался о ней не думать. Да и Галицкий сказал коротко: «Наплюй!» Потом Александр Петрович пояснил, что Чижикову, тихому, застенчивому парню, недавно взятому в сборную кандидатом, никогда не удастся повторить вчерашнего бега. Но Валерий думал о другом...
«Наплевать-то можно... Пробежит или не пробежит еще раз так же шустро Чижик- гадать нечего! Волнует иное - самому еще раз не пробежать бы так же плохо, как на прикидке. Странное дело, вроде со старта ушел нормально. Отстрелялись, правда, ноздря в ноздрю. Хотя «зеленушки» в тренировочных гонках всегда хорошо стреляют: это на соревнованиях у них нервы сдают. Но когда Чижик побежал прилично, почему я прибавить не смог - вот вопрос! Ноги вроде бегут, а все же не тот шаг, не тот... Хочу прибавить, вижу - надо прибавить, знаю, как прибавить, а не могу! Так и пришел вторым! Коржев, по привычке всегда за мной серебро подбирающий, до того опешил, что и тут вперед не высунулся. Хотя я видел, что он был куда свежее меня и мог бы легко сделать свое «серебро». Опешил от наглости, с которой Чижик наказал прославленного мастера биатлонных трасс! Чихал он, Чижик, на все титулы! У него вся жизнь впереди! А силы - девать некуда!
И хотя Галицкий сказал: «Наплюй!», - глаза мне его не понравились: словно знает про меня нечто такое, чего я сам о себе не знаю. И не говорит. Таит до поры до времени...
Теперь, конечно, возьмут в Америку и этого Чижика - не зря так старался! И там, когда сильнейшие в миро начнут наступать на пятки, все станет на свои места. Мне ведь только двадцать восемь лет! Еще пяток лет отбегаю по высшему классу, а дальше видно будет...»
Валерий повернулся на другой бок, отчего пружины старой кровати жалобно пискнули. Нагнувшись, выхватил из тумбочки яркую пачку финских патронов, открыл ее, плотно набитую новенькими сверкающими цилиндриками, и высыпал несколько штук на ладонь. Покатал их: привычное ласкающее ощущение хорошо знакомых предметов. Таких совершенных по форме и по весу. Вначале еще холодноватые, как чужие; но постепенно тепло ладони передается металлу, и тогда кажется, что всегда, с детства, не выпускал их из рук, даже ночью. И где-то там, за гранью памяти, начинают грохотать выстрелы. И эхом отдается гулкий всплеск трибун - восторженный, если пуля попала в цель, и как бы жалеющий, если промах...
Валерий услышал шаркающие шаги у самой двери.
«Галицкий!» - успел подумать он, и стук, хозяйский, решительный, так не вязавшийся со старческим шарканьем шагов, заставил его невольно вздрогнуть. Валерий глубоко вздохнул и, помедлив, как бы делая паузу сродни той, что выдерживают перед стрельбой на очередном рубеже, бросил патроны на цветастое одеяло, пошел открывать дверь.
За ней действительно стоял Галицкий.
- Отдыхаешь? - спросил Александр Петрович только для того, чтобы что-то сказать. Нелегко начинать разговор, когда и вчера и сегодня уже столько обговорено и переговорено. И во время утренней зарядки, и за завтраком, и на теоретическом занятии...
«Хорошо, что на лыжне он не бубнит каждую минуту! Можно слушать только самого себя, да зимний лес, да шелест лыж по накатанному снегу.
Галицкий прошелся по комнате своей невероятной походкой. Для Скачкова всегда было загадкой, как тому удается извлекать из-под подошв своей обуви столь странные, не свойственные его возрасту, сложению да и самой манере ходить шаркающие звуки. Галицкий - рослый, плечистый мужик, вот-вот спортивная общественность страны отметит его жизненный полувековой рубеж.
И от того, как выступит команда на зимних Олимпийских играх, во многом будет зависеть размах юбилея.
Галицкий покрутил крупной головой, ощупал взглядом комнату и плюхнулся на кровать. Патроны, рассыпанные по одеялу, жалобно звякнули. Галицкий бесстрастно, почти автоматически, сгреб их одним движением и так же ловко, будто молотком загонял гвозди в доску, убрал в пачку. Закрыв коробок, сунул в ящик, продолжая серыми внимательными глазами за толстыми стеклами роговых очков разглядывать Скачкова. Валерий сел напротив в кресло, вытянул ноги, будто тем самым отвечая старшему тренеру сборной: «Конечно, отдыхаю! А что же мне еще сейчас делать?!»
За дверью кто-то словно перекатывал в ладонях редкие камешки - стучали шары на двух бильярдных столах в вестибюле.
Галицкий опять внимательно посмотрел на Скачкова. Тот ухмыльнулся в ответ. Он хорошо знал манеру своего тренера подступать к важному разговору.
- Ты как себя чувствуешь? - спросил тот, отводя взгляд от Скачкова.
И впрямь задавать такой вопрос здоровому, атлетически сложенному парню с кирпичным от загара и снежных ветров лицом, парню, сегодня утром пробежавшему «двадцатку» с лучшим временем в сборной команде страны, вроде ни к чему...
- Как доктор спрашиваешь или как тренер?!
Когда они оставались одни, Валерий всегда переходил по обоюдному молчаливому согласию на «ты». Хотя разница в возрасте и в положении вроде не позволяла Скачкову вести себя так со старшим тренером, державшим на расстоянии и более маститых, но между ними сложились какие-то особые отношения. Скачков раньше часто размышлял над этим. И понял: Галицкий относился к нему иначе, чем к другим, ибо видел в Скачкове себя. Когда-то выступая сам, Галицкий плохо укладывался в общепринятые в то время стандарты биатлониста.
В командах преобладали низкорослые, кряжистые, суховатые парни. А оглобля Галицкий смотрелся на трассе циркулем. Природа, щедро наградив его физическими данными - и ростом, и силой, и выносливостью, - поскупилась на другое: стоило завариться потасовке поострее, и все данные Галицкого, такие броские, такие впечатляющие, таяли, как дым под ветром. Галицкий никак не хотел признать, что у него слаба бойцовская жилка. Свои неудачи и промахи списывал на счет роста, который, дескать, консервативным тренерам сборной не по нутру. Так он и ушел на тренерскую работу середнячком. Может быть, от избытка интеллекта и зависели столь низкий волевой порог и психологическая неустойчивость биатлониста Александра Галицкого? На трассе порой, чем меньше думаешь, тем лучше. Упрись - и беги!
Даже когда ноги не идут, когда умом понимаешь, что выиграть практически невозможно,- а ты не думай, беги!
Галицкий любил Скачкова нежно и беззаветно, видя в его победах осуществление своей несостоявшейся спортивной судьбы. Правда, и время несколько изменилось. Во многих видах спорта «звезды» помолодели: почти детишки выходят в чемпионы. А на лыжне биатлонисты «подросли» - стало полным-полно рослых парней. И у финнов, и у шведов... И потому каждый скачковский успех Галицкий рассматривал как личный.
Да, меняются времена...
И родиться тоже надо в свой час. Взять Генку Коржева - «вечное серебро». Появись он на пяток лет раньше, и спокойно бы гусарствовал в первых номерах. Галицкого уж точно бы обставил. Или родись позже лет на пять. Тоже открытая перспектива: Скачков сойдет. А сейчас Генка так прочно засел за Балериной спиной, что его и не видно. «Вечно второй», и только! Не перевернуть судьбы... А ведь талантлив Коржев, работящ...
О многом еще могли думать эти два человека, сидевшие друг против друга в уютной теплой комнате, за окном которой виднелось корявое дерево, укутанное рваными ломтями мокрого снега.
- Вроде не чихаю... - протянул Скачков, выжидающе глядя на Галицкого: каким будет следующий ход? Он и не предполагал, что вопрос о здоровье - не праздный вопрос.
- Я хочу поговорить с тобой серьезно. Понимаешь, мне чудится, будто в тебе не все ладно.
Скачков вскинул брови, но Галицкий жестом как бы притушил его удивление.
- Нет, нет... До сегодняшнего дня это было лишь мое личное ощущение. Вроде бежишь ты - и не ты... Дело даже не во вчерашней прикидке...
- Именно в ней дело,- отрезал Скачков. Галицкий почмокал губами - спорить со Скачковым или нет,- и, видно, решив, что пока не стоит, продолжал, словно и не слышал возражения.
- Рост нагрузок ты выдержал нормально. И не могу пожаловаться на твою скоростную выносливость. И все же - чего-то не хватает! То ли былой легкости, то ли запаса сил.
- Думаешь, последние отдаю?! К Играм ничего не останется?
- Так не думаю. Но вот прочности, свойственной тебе, не ощущаю. Все делаешь отменно. Проигрыш на прикидке, убежден был, случайность!
- «Убежден был»! - Скачков не преминул придраться к неосторожному выражению Галицкого. - А теперь убежден в ином?!
Галицкий не ответил. Он рассеянно похлопал ладонями по набитым карманам своей роскошной лыжной куртки с десятком сверкающих молний.
- Есть кое-какие данные... Да ты не тревожься! Может, это просто медицинская ошибка...
По небрежному тону, каким Галицкий сказал об этом, Скачков понял, что это и есть самое главное в сегодняшнем разговоре.
- Выкладывай.
- Выкладывать-то нечего. Из диспансера сообщили, что анализ крови в твоем последнем обследовании - неважный...
- Жиже кровушка стала?
- Почти. Много лейкоцитов...
Скачков всегда относился к медицине свысока, пренебрежительно, считая, лучший врач - собственное здоровье. И потому разбирался в медицинских терминах плохо. Что такое лейкоциты - вроде знал, но чем грозит их избыток в крови, представить не мог.
- Еще немного увеличишь на нас нагрузки - и сгорят лишние! Не то что лейкоцитов - кровушки не останется!
- Валерий, я говорю серьезно. И чтобы доказать тебе всю серьезность моего беспокойства, возьмешь завтра с утра мою «Волгу» и смотаешься в город, в диспансер...
- На отдых, значит...
- Нет. Сдашь повторный анализ крови. И вернешься к утренней тренировке. Ни к чему день пропускать.
Екнуло в тревоге сердце, но последние слова Галицкого о непременном присутствии на тренировке несколько успокоили.
Валерий криво усмехнулся.
- Решил поменять лошадь? - вопрос сорвался зло и внезапно, но по тому, как стремительно отреагировал на него Галицкий. Валерий понял, что проблема эта не чужда уму старшего тренера
- Дурень! За такого опытного старого жеребца, как ты, я не возьму в канун Олимпийских игр и целого табуна молодых и ретивых! - Он поперхнулся, почуяв, что в сказанном не все к месту.
- А после Олимпийских, значит... - Скачков решил не прощать Галицкому: коль уж пошел такой неприятный разговор, из него надо извлечь максимум смысла или хотя бы информации.
- После Игр неизвестно, что будет. Останусь ли я... Дашь два «пуделя» на последнем огневом рубеже - и закуривай оба: и несостоявшийся чемпион Скачков и бывший старший тренер Галицкий. Впрочем, тебя еще оставят! А другого старшего тренера найти - проще пареной репы...
- Думаешь, я соглашусь ехать во втором эшелоне?!
- Не знаю... Многие петушились, как ты, а время подпирало - за каждый старт цеплялись. Скачков вспыхнул.
- От меня не дождетесь...
- Похоже,- примирительно протянул Галицкий и встал.- Значит, договорились: завтра берешь мою машину - и в диспансер!
Он кинул на одеяло ключи на брелоке в виде пары скрещенных лыж.
Журнал «Юность» № 10 октябрь 1986 г.
Высшая степень риска
Trackback(0)
 |
Высшая степень риска, часть 1
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed