|
Я проснулся внезапно, будто током стукнуло. На душе было неспокойно, а почему - не мог понять. Стал перебирать в памяти все плохое, что произошло в моей жизни, и вдруг вспомнил, какое сегодня число. Ровно два года назад и тоже на рассвете меня контузило. И не во время боя, нет.
Вышел я в тот день из блиндажа. Поеживаясь от утренней свежести, побрел в кусточки. И только остановился там - шарахнуло. 25 апреля случилось это, ровно за две недели до окончания войны. Если бы я на десять минут раньше вышел или на десять позже... Ужасно обидно было вспомнить, как меня контузило. Очнулся я в медсанбате. Потом неделю в вагоне качался - санитарный поезд увез нас в глубокий тыл.
В раскрытые настежь окна проникал еще не остывший воздух, горьковатый от полыни. Несмотря на весну, было очень жарко. Даже полынь - это стойкое к засухе растение - поникла и пахла так сильно, что во рту все время скапливалась густая горьковатая слюна. Плато перед окнами нашей комнаты уже не радовало взор своим убранством - все было выжжено беспощадным солнцем, которое лишь на короткий срок дало жизнь травам и тюльпанам, а потом безжалостно убило их. Какие букеты приносили мы, пока зеленела трава и цвели тюльпаны! Они пламенели повсюду - на подоконниках, столе, тумбочке. Вся свободная посуда была под цветами. Самарин приспособил для них даже котелок. Волков поворчал для порядка, но тюльпаны не выкинул - они великолепно «смотрелись» в помятом солдатском котелке. В других комнатах тоже стояли цветы. Все общежитие было завалено тюльпанами. Я никогда не видел столько цветов, и моя душа переполнялась радостью, которую омрачала лишь разлука с Алией.
А теперь вот от пыли посерела трава и завяла полынь. Только возле арыков виднелись матовые кустики, источающие горьковатый дурман. Копет-Даг еще не был виден, но я, приподнявшись на цыпочки, все же посмотрел поверх газет туда, где находились горы. Я так привык к ним, что ощущал смутное беспокойство, когда - это случалось в пасмурные дни - их не удавалось разглядеть. Устремив на Копет-Даг взгляд, я любил думать, мечтать, а о чем - не мог объяснить, Мне просто нравилось смотреть на коричневые отроги в туманной дымке.
Самарин спал на спине под одной простыней, вытянувшись во весь рост. Дышал он ровно, спокойно. Гермес выпростал из-под сбившегося одеяла смуглую ногу, она четко выделялась на белой простыне. Волков сладко похрапывал. Захотелось разбудить ребят, рассказать им о том, что произошло ровно два года назад. Но они спали крепко, и я постеснялся их тревожить. Решил пройтись, успокоиться.
На востоке брезжило. Тонкая, анемичная полоска отделяла небо от земли. Звезды потускнели - мерцали не так ярко, как несколько минут назад. Прохлада не ощущалась, но я все же поежился.
В парке было сухо. Прошлогодние, не успевшие истлеть листья, ломались под тяжестью сапог, превращались в труху. Полоска на небе расширилась, поползла в вышину.
Хотелось закурить, но спичек не было, вчера последнюю извели. Я решил потревожить дядю Петю.
В подвале было тихо, пахло головешками, несмотря на то, что дядя Петя перестал топить месяца полтора назад. Из-под двери его каморки высовывалась рахитичная полоска света.
Я постучал в фанерную дверь. Ни звука. Постучал еще раз. То же самое. «Крепко спит»,- подумал я и открыл дверь. Дядя Петя лежал на топчане, свесив набок голову. На нее падал зыбкий утренний свет. Одна рука была подвернута, другая касалась дощатого настила. Я окликнул дядю Петю. Он даже не шевельнулся. Я тотчас понял все. Боясь поверить в это, подошел к дяде Пете, тронул его. Голова бессильно качнулась, костяшки пальцев стукнулись о пол.
Я ринулся наверх.
Гермес спросонья долго не мог понять, что к чему. Самарин сразу вогнал ноги в штанины, натянул сапоги и выбежал, Волков за ним.
Когда мы с Гермесом пришли, дядя Петя лежал на топчане лицом вверх. Его руки были скрещены, на глазах тускло отсвечивали пятаки.
- Зачем это? - шепотом спросил я, показав на них.
- Чтоб глаза не открывались,- ответил Самарин. Гермес уткнулся лицом в мою грудь и разрыдался.
- Ну... ну...- Я похлопал его по спине и почувствовал - у самого навертываются слезы. Смерть близкого человека почему-то всегда расслабляет, заставляет заглянуть в будущее. Я вдруг понял, что когда-нибудь придется умереть и мне, и ощутил неприятный холодок.
Мы никому не сообщали о кончине дяди Пети, но весть об этом каким-то образом облетела общежитие. Подвал заполнялся людьми, в дверь заглядывали. Вошла Нинка и остановилась, закусив губу.
В полумраке полыхали ее волосы, а лицо было белым-белым, будто в муке. Самарин шагнул к ней, стал что-то объяснять. Вначале Нинка слушала его настороженно, потом черты ее лица смягчились, из глаз покатились крупные, похожие на горошины слезы.
Ввалился опухший от сна Варька. Кинув на дядю Петю испуганный взгляд, объявил громким шепотом:
- Мы Паисию Перфильевичу шикарные похороны отгрохаем, поскольку он фронтовик!
Отозвав Варьку в сторону, я грубо сказал:
- Катись отсюда!
В Варькином лице что-то дрогнуло, он отступил на шаг и исчез среди толпившихся в дверях студентов.
Появился Игрицкий - полуодетый, с блуждающим взглядом. Студенты расступились.
- Уведи его,- обратился к Нинке Волков.
- Зачем?
- Расплачется.
- Пусть.
Валентин Аполлонович не рыдал, не стучал в грудь, кулаком, но в его молчании была неподдельная скорбь. И, чувствуя это, мы тоже молчали, поглядывая на дядю Петю, ставшего вдруг таким маленьким и худеньким, каким он не был при жизни.
Похороны состоялись на следующий день. Все это время, включая ночь, провели в хлопотах. Смерть дяди Пети разрушила ту стену, которая образовалась между нами и Нинкой после истории с Жилиным.
Само собой получилось, что все хлопоты по организации похорон легли на наши плечи. Мы не раз и не два хоронили наших боевых товарищей, но то было на фронте, а тут приходилось бегать, договариваться и даже ругаться. Самарин сказал, что не помешало бы обтянуть гроб красной материей. Волков помчался в дирекцию. Вернулся сконфуженный.
В ответ на наши вопросы сказал, что в дирекции на него посмотрели, как на придурка.
- Замотался с вами,- проворчал Волков,- не сообразил, что любая материя сейчас дефицит, каждый сантиметр на учете. Обещали банку красной краски выдать.
Почти до самого утра он красил в подвале гроб, часто прибегал к нам передохнуть, жаловался, что сухое дерево впитывает краску, как песок воду.
Я мастерил рамку для портрета, увеличенного в срочном порядке с маленькой фотографии, которая была на паспорте дяди Пети. Самарин выстирал его одежду, вечером стал гладить ее. Девчонки с верхнего этажа предложили нам свою помощь, но мы решили - все сделаем сами.
Нинка сказала, что для дяди-Петиной медали полагается сшить подушечку, вот только какую надо - красную или черную,- она не знает. Мы стали гадать, какого цвета должна быть подушечка, но к единому мнению так и не пришли.
- Шей черную,- сказал я.
Нинка походила по комнатам, насобирала лоскутков. Одни были темнее, другие светлее. Расположившись под лампой, она стала шить подушечку, низко наклонялась, откусывая нитку. Ее лоб морщился, сухие глаза были строги, на губах шелушилась кожа. Разгоняя рукой пар из-под утюга, Самарин исподтишка поглядывал на Нинку. Она этого не замечала - шила и шила. Я подмигнул Гермесу, и мы вышли в коридор.
- Пусть они вдвоем побудут,- сказал я, когда мы очутились в коридоре.
- Пусть.- Гермес кивнул.
Мы подышали свежим воздухом, навестили Волкова и вернулись. На спинках кроватей висела пахнувшая утюгом одежда. Нинка продолжала шить. Самарин, стоя у окна, дымил, обозревая траурное небо. Волков взмахнул рукой, и похоронная процессия тронулась под нестройные звуки маленького оркестра - труба, бас, баритон, валторна, барабан с привинченной к верху «тарелкой». Впереди шел грузовик с опущенными бортами, с прикрепленным к кабине портретом дяди Пети. Гроб утопал в цветах. Их было много - и сплетенных в венки и накиданных в грузовик просто так, целыми охапками. Казалось, весь город принес сюда цветы. Сразу за грузовиком шагал, роняя слезы, Гермес. Он держал в ладонях подушечку с медалью «За победу над Германией» - самой главной и самой простой наградой фронтовиков.
Когда на желтый кружочек попадал солнечный луч, медаль вспыхивала белым пламенем - даже глазам становилось больно. Прохожие замедляли шаги, многие из них останавливались, мужчины с орденскими планками на груди опускали руки по швам.
Позади Гермеса шли мы - Нинка, Самарин, Волков и я. Чуть отступив от нас, шаркал подошвами Валентин Аполлонович, рядом с ним шагал Курбанов и другие преподаватели-фронтовики. Тяжело и мощно вздыхала оркестровая медь; труба, чуть фальшивя, вела соло; обрывая музыкальные фразы, гремели «тарелки», ухал барабан.
Было жарко и душно...
Журнал «Юность» № 7 июль 1976 г.
Верю
Trackback(0)
 |
Верю, часть 15
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed