15.11.2011 15:01

Металлические плиты палубы наклоняются под ногами. Если бы не качка, можно подумать, что мы не на пароходе по морю плывем, а работаем в маленькой слесарной мастерской на берегу. Из закутка видны работающие паровые машины, вахтенные машинисты с блестящими от пота телами под расстегнутыми синими куртками. Мокрые головы по-пиратски повязаны косынками.

Мы с Иваном Ширяевым, стоя бок о бок каждый возле своих тисков, снимаем рашпилем заусеницы с полуколец. С непривычки набил на ладони кровавую мозоль, ранка мешает работать. А Иван делает свое дело очень быстро, хоть кажется — еле напильником шевелит.

Чувствую, что-то твердое, железное упирается в мою лопатку. Оборачиваюсь — Петрович, ремонтный механик, толкает меня пальцем в спину. Другой рукой теребит Ивана. Мы головы к нему склонили, чтобы в шуме и грохоте машинного отделения расслышать его голос.

— Идемте-ка!

За месяц плавания я уже успел привыкнуть к машинному отделению: перестал шарахаться от шатунов и бугелей — сверкающих, пышущих жаром и словно бы потных, как скачущие лошади. Даже теснота и духота не казались мне такими устрашающими.

Петрович завел нас в отдаленный закуток машинного отделения, здесь было не так шумно, как возле машин, и почти прохладно.

Говорить можно обычным голосом, а не кричать. Петрович кивнул в сторону какого-то непонятного агрегата, похожего на большой холодильник с округлыми боками, и положил загорелую волосатую руку на его бок, выкрашенный бело-желтой краской, как и все здесь в машинном отделении.

— Надо бы разобраться в этой штуке.

Иван окинул взглядом агрегат, повернулся к Петровичу.

— Опреснитель.

— Верно, опреснитель. Что, если приспособить для откатки воды?

Петрович, склонив голову набок, прищурившись, смотрит на Ивана.

Иван снова бросил взгляд на механизм.

— Вполне,— говорит.— Насос там должен быть в порядке.

Сунув в руки Петровичу ломик и буркнув: «Пошел за ключами!»,— Иван отправился к своему верстаку, под которым в железном сундучке, набитом всяким металлическим хламом, лежали инструменты. А Петрович принялся обивать ломиком гайки, еле угадываемые под слоями краски.

До конца рабочего дня мы с Иваном провозились с крышкой, но нам так и не удалось отдать все гайки. Видимо, кто-то когда-то уже пытался разобраться в опреснителе, но ничего не получилось, лишь сбил с гаек грани — ключом не ухватишь, соскальзывает — и густо их закрасил. На следующее утро мы с Ширяевым сразу же прошли в знакомый закуток к опреснителю, налегли и за час отвинтили оставшиеся несколько гаек, самых трудных. Крышка теперь держалась на ржавых болтах с как бы свежей нарезкой.

Петрович, который приходил и уходил, пока мы работали, появился в тот момент, когда Иван, подкинув на ладони последнюю отвинченную гайку, бросил ее на плиты в кучу других, таких тяжелых, что и не подскакивают. Мой наставник потянулся, зажмурился и выставил вверх большой палец, что у нас, сухопутных людей, выражает восторг: «Во, мол, как здорово!» Но здесь, в машинном отделении парохода, находящемся под уровнем океана, этот жест означал другое: «Пойду на открытую палубу, на воздух, покурю!» В знак согласия механик прикрыл тяжелые коричневые веки: давай иди, разрешаю,— и Ваня, ступая мелкими шажками, скрылся за машиной, а потом подошвы его ботинок мелькнули вверху сквозь железные прутья переходного мостика, и исчезли. Петрович, сцепленными руками облокотившись о колени и закрыв глаза, дремал, сидя на каком-то выступе, в вылинявшей от старости чистой курточке, под которой виднелась белоснежная майка на седой волосатой загорелой груди. Я залюбовался морщинистым смуглым лицом Петровича, опрятностью и благородством его облика. Вот что значит опыт и навыки: рядом со мной, потным, замурзанным, в куртке, замызганной маслом и ржавчиной, он остался чистым, свежим, словно не в недрах нашего старого парохода, а на пеньке в лесу, на берегу тенистой и прохладной речушки задремал.

Но вот он как бы с трудом поднял тяжелые веки, открылись его глаза — неожиданно молодые, зеленые, с коричневым зрачком. Они уставились в мое лицо.

— Отдыхаешь?

Обычно Петрович объяснялся с Иваном, а я словно бы случайно при разговоре присутствовал. От неожиданности я даже чуть было не оглянулся, не возвратился ли мой наставник, хотя не больше минуты прошло с тех пор, как он отлучился, и, очевидно, только-только добрался до кормы, где мы обычно перекуриваем.

Следовательно, вопрос был задан мне.

— Угу,— пробормотал я смущенно.

— Откинем крышку и пошабашим, а?

Петрович как бы нехотя приблизился к опреснителю и ткнул ломиком в чуть наметившуюся щелку между телом агрегата и его овальной, выпуклой, с заклепками по окружности и крест-накрест крышкой, которой опреснитель прикрывался от врагов, словно древним богатырским щитом. Эту-то крышку нам предстояло снять. Своей чугунной тяжестью она висела на болтах. Мы с Петровичем возились, невзначай подталкивая друг друга, пока крышка со скрежетом не отодвинулась от основания.

— Отступи-ка!

Локтем отстранив меня от опреснителя, механик присел на корточки, поддел ломиком пупырчатую металлическую плиту и отодвинул ее, затем отодвинул вторую плиту, ловко, как гимнаст на брусьях, опустился в открывшийся неглубокий подпол и снизу поддел ломиком крышку, отчего она вздрогнула и качнулась.

Не прерывая усилия, Петрович приказал:

— Цепляй сверху! Потихоньку!

Легко и просто массивная крышка доехала до края болтов. Покряхтывая и вытирая лоб и шею сложенным вчетверо носовым платком, Петрович, свесив ноги, сидел на краю ямы — проняло-таки!

Передохнув, он вылез из ямы и снова взмахнул ломиком. Последнее усилие, вернее, пол-усилия, и крышка грохнулась на палубу. Открылась безрадостная, унылая внутренность опреснителя, набитая змеевиками, обросшими розовой накипью, как внутренность нашего старого домашнего эмалированного чайника. Петрович ковырнул ломиком змеевик — кусок накипи, словно скорлупка, отскочил от поверхности медной трубки и упал вниз, в невидимые недра опреснителя. Петрович бросил на палубу ломик и, вытирая пальцы о сложенный платок, проговорил:

— Все это надо счищать.

Иван тут как тут. Лоб в морщинах удивления, волосы под платком с четырьмя завязанными по углам и заправленными вовнутрь узлами вздыблены. На шее — фестивальная косынка с ярким рисунком: на синем фоне белая ромашка с желтой сердцевиной. Тужурка на голом теле опрятная, как у Петровича.
Куда мне до них!

— Перекурил? — спрашивает Петрович и вдруг добавляет:— А мы тут с Женей пошабашили.

Петрович назвал меня по имени так по-дружески, даже по-домашнему — Женя. От радости и смущения я отвернулся, а Петрович ткнул в спину своим железным пальцем: иди, мол, не загораживай дорогу! — и мы один за другим поднялись из машинного отделения на открытую палубу, вдоль левого борта направились к корме.

В открытую дверь третьего пассажирского класса я увидел коридорную Галю. Она сидела на стуле возле своего столика с телефоном, над которым в переборке находился круглый, окантованный медным кольцом иллюминатор, выходящий будто в аквариум, в стену плавательного бассейна на прогулочной палубе, поэтому видны были бледно-желтые ноги купающихся в зеленой воде, пронизанной сверху солнечными лучами. Зрелище было очень красивое и странное, и Галя засмотрелась, однако все же взглянула на меня в тот миг, когда я быстро промелькнул мимо двери.

В укромном местечке на корме между связками канатов мерцал жестяной бок самодельного рефлектора. Иван, покосившись на него, с сожалением вздохнул. Да, сейчас на ходу рыбку не половишь!

«Илья Муромец» плыл мимо старых крымских гор, так близко подойдя к ним, что, казалось, протяни руку — и коснешься белых, потрескавшихся, как кожа слона, скал, круто поднимающихся из синей-синей воды. Казалось также, что до слуха долетает клацанье волн в сумрачных таинственных щелях и пещерах, но, конечно же, так лишь казалось потому, что под ногами гудела и дрожала палуба, и этот гул заглушал все прочие звуки, хотя иногда все таки к нам на корму долетали такты музыки из динамиков, установленных на прогулочной палубе для услады пассажиров.

— Приходите в гости, на виноград,— сказал вдруг Петрович, обняв нас за плечи.— Не забудете?

— Коль забудем — напомните!— проговорил Иван и добавил: — До осени далеко, когда еще виноград созреет!

— Да уж сами не забывайте, некому будет напоминать.

— Куда же вы денетесь?

— Да уж куда-нибудь денусь,— ответил Петрович, улыбаясь, но улыбка у него была какая-то растерянная, грустная.

Помолчали.

— На пенсию ухожу. Списываюсь.

— Когда?

— Да вот последний рейс заканчиваю. Хватит, отплавался!

— Погоди спешить,— проговорил Иван, нежно глядя на ремонтного механика.— Иль силенок нет?

— Есть ли, нет ли — пора!

И Петрович отвернулся от нас, глядя на веселый белый городок в зелени, открывшийся из-за скалы.

«Илья Муромец» подходил к Ялте. На ночных причалах, ярко освещенных прожекторами, у трапов «Ильи Муромца» и других пассажирских судов (иногда их скапливалось в порту три или четыре одновременно) толпились пассажиры с билетами, а также множество желающих, кому не достались билеты, а попасть на судно было необходимо. Проходя через залы ожидания морских вокзалов — в Ялте или в Сочи,— нужно было внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить невзначай на чью-нибудь руку, ногу или даже голову.

Лишь сравнительно небольшой квадрат палубы «Ильи Муромца», называемый полуютом, был спасен от нашествия пассажиров магической табличкой «Посторонним вход строго воспрещен», укрепленной на цепочке между перилами ведущего на полуют трапа.

Здесь, в тихом уголке отдыха, мы либо загорали, лежа на раскаленных солнцем и до белизны отдраенных досках палубы с черными, залитыми смолой тонкими швами, либо, ближе к вечеру, когда уже наступает прохлада и солнце опускается в белесое, словно бы молоком политое море, забивали морского козла, разделившись на несколько команд. Играли на вылет.

Много здесь можно было наслушаться различных историй, и веселых, и грустных, и страшных, особенно про войну, рассказанных ожидающими своей очереди старыми моряками, морскими волками, по существу, людьми хоть и пожившими, но крепкими, не поддающимися старости. Они, прищурившись, вглядывались в близкий или далекий берег, высматривая то святое, единственное в мире место, где некогда лежали перед атакой, или куда высаживались с десантом, или же где умирали товарищи, накрытые вражеским залпом. То была ожившая, приблизившаяся вдруг из далеких, подернутых дымкой времен история, такая понятная и волнующая, словно я сам был ее участником. Мне оттого, может быть, так казалось, что настоящие участники событий, воспоминаниями вызывая в своем и моем воображении картины прошлого, обращались ко мне, как к свидетелю.

«Все мы, — думал я, — молодые и старые — участники!»

И я вместе со всеми вглядывался в оставленные войной глубокие борозды в бурых холмах Севастополя и Малой Земли, а также наяву видел навсегда исчезнувшие для непосвященных как бы стеклянные ямы от рухнувших в море самолетов, мутные белые воронки на местах потонувших судов, глубокие, вскрытые торпедными катерами пласты бело-синего моря. И в гуле чуть дрожащей палубы полуюта, в чуть слышном шуме работающих машин и гудении турбин, в шипении обеспокоенного моря за кормой звучат немыслимой красоты и торжественности исполняемые хором гимны о гибели «Варяга», о трагической судьбе умирающего кочегара...

На полуюте я облюбовал себе местечко под одной из спасательных шлюпок, где и отдыхал в обеденный перерыв. Чуть солнце подпечет, перекатываюсь в тень. Как-то поднимаюсь после обеда на полуют. Никого, только чайки, словно на нитке привязаны к пароходу, летят и, хотящие машут крыльями, не отстают, даже перегоняют.

Можно изучать чаек — их сильные крылья, маленькие головки с острыми загнутыми клювами и круглыми глазками, зоркими и злыми.

Раздеваюсь до плавок, бросаюсь на горячую палубу. На лицо кладу раскрытый учебник «Паровые машины и паровые турбины». Сплю. Сквозь сон слышу, ощущаю — пришла Галя. Она часто приходит на палубу в то же время, что и я, сидит, читает, положив на колени книжку, но мы с ней не разговариваем, только улыбаемся друг другу. Вот еще кто-то появился на полуюте. Останавливается возле моей головы, усаживается. Приоткрываю веки, приподнимаю книгу, вижу знакомое, бледное от волнения, с горящими глазами лицо практиканта Алеши. Галина голова, словно золотой шар, горит против солнца на фоне далекого-далекого, белесого от зноя неба.

— Галя, давай поговорим.

— О чем?

— Ты знаешь.

— Мы же договорились — не выяснять...

— Я не договаривался.

— Алеша! Мне самой неприятно все время повторять, но что поделаешь? Не люблю я тебя! Понимаешь?

— Полюбишь!

— Откуда тебе известно? Ты что, бог?

Они замолчали, и вдруг Алеша закричал:

— Так слушай! Раз один человек любит, то и другой его обязательно полюбит! Точно!

Установилась тишина, даже, кажется, палуба перестала содрогаться от далекого гудения машин и турбин, только волны шуршат.

Галя прыснула, совсем как девчонка:

— Ой, Алешенька, ради бога, тише!

— А чего тише?

— Человека разбудишь!

— Какого человека?

Тут Галя, наверное, кивнула на меня, и Алеша проговорил:

— Прошу прощения.— И добавил шепотом: — Да он спит!

— Пошел бы лучше в бассейне охладился!

— Можно и в бассейне охладиться!

Послышался тихий звук удаляющихся шагов, затем по движению воздуха я догадался, что Галя легла на палубу невдалеке от меня, даже почувствовал локтем чуть заметное прикосновение ее холодного локтя.

Может быть, показалось? Ну и пусть показалось! Разве имеет это какое-нибудь значение?

«Человека разбудишь!»— Галя имела в виду меня, говоря так. От сознания этого во мне возникло состояние блаженной, спокойной легкости. И я думаю: «Вот я лежу, плыву по синему морю, мое тело, уставшее в жаре и духоте машинного отделения, отдыхает, распластанное на горячих досках палубы, голова — пустая и ясная, и рядом девушка, о которой можно мечтать. Будет ли еще в моей жизни когда-нибудь так хорошо?»

Думаю, и губы, как у всякого счастливого человека, сами собой растягиваются в улыбке.

Журнал "Юность" № 3 март 1974 г.