15.11.2011 14:54

В верхнюю, не замазанную белой краской половину широкого окна я смотрел на чаек, летающих в весеннем небе над невидимым морем. За моей спиной медицинская сестра гремела инструментом, готовила шприц к уколу.

Укол в лопатку — последнее, что задерживало меня в поликлинике пароходства. На мое имя уже был выписан медицинский паспорт моряка — неказистая голубоватая книжица, маленькая тетрадочка, похожая на инструкцию к утюгу. Мне же казалось, что я в жизни еще не держал в своих руках более важный, значительный и приятный документ.

Мой медицинский паспорт моряка в числе других лежал на столе, а сестра кипятила шприц в никелированной ванночке, в которой сердито клокотал и булькал кипяток.

Я почувствовал холодное прикосновение мокрой ватки к спине. Небольшое пространство под левой лопаткой, круглое озерцо, овеваемое прохладным ветром, словно бы начало затягиваться ледком.

Но мысли мои были далеко. За последние неполных три дня в моей жизни произошли разительные перемены. Вот я дома прощаюсь с сонными родителями: они, как дети, стоят в прихожей, притихшие, взволнованные. Вот я в автобусе еду по шоссе через апрельские подмосковные леса и поля, освещенные сильным холодным весенним светом утреннего неба, огромного и яркого, как драгоценный камень. Вот лечу между небом и землей: в стерильном, словно бы продолжение больницы, салоне самолета, где от мелькающих туч снаружи становилось то сумрачно, то ослепительно ярко. Вот по дрожащему подо мной трапу сбегаю на бетонные плиты южного аэродрома. Здесь пахнет зеленью, весной и морем. Вот сижу в комнате моряка дальнего плавания Анатолия Киселева, завешанной коврами, ем морскую рыбу, жаренную в подсолнечном масле на примусе. И вот, наконец, вижу настоящее море, синее и бесконечное, к которому так давно стремился и вот только что добрался, вижу настоящие бело-черные корабли, слышу приглушенные ветром металлические удары, свистки, улюлюканье, завывание, грохот железных цепей — шумы и громы морского порта.

Перемены разительные. Они оглушили меня. Невольно улыбаясь, смотрю по сторонам широко раскрытыми глазами. На самом-то деле выгляжу я довольно растерянным и испуганным, потому что Толя, хлопая меня по спине, подбадривает: «Привыкай, брат!»

— Молодой человек!

Строгий голос возвращает меня в просторный, наполненный весенним светом кабинет поликлиники пароходства. Оборачиваюсь. Пожилая медицинская сестра с открытым, решительным лицом стоит передо мной, выжидательно смотрит.

— Долго стоять собираешься?

— Сколько потребуется!

— Ишь, молодец, сколько потребуется! Понравилось, видать!

— Что понравилось?

— Смотри! Я ему укол всадила, он и не заметил!

Одевайся-ка! Сле-едующий!

Нет, я заметил, я почувствовал легкий укол под левой лопаткой, точно укус муравья, но так глубоко задумался, что не задержал на нем внимания.

Надеваю рубашку, пиджак, прячу во внутренний карман пиджака голубую книжицу с отметкой об уколе и выхожу из поликлиники на бульвар, где на скамейке под каштаном, зажмурившись, подставив лицо горячему солнышку, ожидая меня, загорает Толя.

— Лопатка болит? — спрашивает.

— Не болит, но беспокоит.

— Погоди, заболит! Еще не вечер!

И Анатолий хлопнул меня по спине, не сильно, но ощутимо, и сразу же я почувствовал под лопаткой такую пронзительную боль, что даже охнул. Толя засмеялся.

К вечеру у меня под левой лопаткой словно бы булыжник вырос — рукой не пошевелить. Своей свинцовой тяжестью он тянул к земле, у меня спина и шея устали, словно я весь день, не разгибаясь, гири ворочал. Когда пришло наконец время спать ложиться, я с трудом стащил с себя рубашку.

— Чего кряхтишь?— спросил Толя со своего дивана.

— Болит!

— Терпи! Бог терпел и нам велел!

Настроение у него хорошее — отпуск кончается, скоро вернется родное судно из рейса — и снова в море. Соскучился по морю, только о море и говорит целыми днями... Лежим в полутьме. Фонарь качается на улице под ветром, тень дерева мечется по стенам. Переговариваемся. Но вот ахнули, заныли пружины. Толя повернулся к стене, чуть погодя послышалось его глубокое, мерное дыхание.

Заснул.

У меня поднялась температура. Мне казалось, что всю ночь я ни на секунду не забылся сном, слышал все ее звуки — и как Толя шумно поворачивался с боку на бок, и тихонькие покашливания его матери в соседней комнате, и крики котов на улице, и далекие-далекие, чуть слышные звуки ночного порта.

И еще мне в полубреду казалось, что всю ночь мимо дома по выбитой улице ехал и никак проехать не мог, натужно воя, грузовик, свисающие из кузова длинные трубы скребли по мостовой и громыхали на ухабах.

А на следующий день я уже стоял на палубе парохода «Илья Муромец» плечом к плечу со своими будущими товарищами-моряками, глядя во все глаза на удаляющийся и уменьшающийся причал, на небольшую красочную толпу провожающих и на Анатолия, который, скрестив крепкие руки в закатанной по локти белой рубашке, с пиджаком внакидку, медленно двигался вместе со всеми к краю причала, как бы все еще оставаясь со мной, но он уже был далеко, становился все меньше и меньше, и я, еще не потеряв его из виду, уже заскучал и о нем и об этом городе, живописно и тепло освещенном вечерним солнцем.

Журнал "Юность" № 3 март 1974 г.