27.05.2012 19:11

Худо, очень-очень худо... Раз перед самым обедом Пауль застает меня и Толкачева в уборной - там мы отдыхаем от гонки. Пауль бьет нас резиной, потом Толкачеву приказывает таскать камни, а меня загоняет в глинистую яму с водой. Жидкая глина липнет к лопате и не отстает от нее, хоть плачь, я тороплюсь, надрываюсь, а над моей головой стоит командофюрер и покрикивает: «Schnell!» Когда покрикивает эсэсовец, это совсем плохо: потом он обязательно выстрелит, А глина липнет, и лопату никак не вытащить из вязкой массы... Спасает свисток на обод.

В другой раз, когда мы всей командой носим на наш участок камни, мне достается массивный кругляк, который я не могу поднять на плечо. Пауль, поглядывая ил меня, начинает возбужденно мусолить губы, подходит, посвистывая, эсэсовец - я из последних сил, так, что темнеет в глазах, рву камень кверху и, пошатываясь, как пьяный, волокусь на полусогнутых ногах к лестнице. Мне удается подняться только до половины: на девяносто восьмой ступени я оседаю,- но тут пониже меня раздается животный вскрик и грохот сорвавшегося камня, Пауль и эсэсовец бросаются к рухнувшему человеку, я быстро сваливаю свой кругляк в выбоину на земляном склоне обочь с лестницей и хватаю другой камень, полегче; внизу гремит выстрел эсэсовца, а мы, остальные, продолжаем медленно взбираться в гору... Для меня пока обошлось. А в следующий раз?..

Мы таскаем ящики с цементным раствором к лагерной стене. Огромные двенадцатипудовые ящики - один на двоих. Мы в отчаянии: если пальцы вдруг разожмутся или соскользнут с углов, - Пауль убьет...

Нас выручают политзаключенные испанцы-каменщики: улучив минуту, когда Пауль заходит в будку, они приколачивают к ящикам ручки. Пауль хлещет нас резиной, неистовствует, Пауль придумывает новые дьявольские способы угробить нас.

Худо, очень-очень худо. Я чувствую, что силы убавляются с каждым днем. Все больше слабеют мои товарищи: Жора, Савостин, Толкачев, Затеев. Часть моих друзей из первой группы политсостава попадает о лагерный лазарет. Все они - Худяков. Костюшин, Виктор, Ираклий, Типот - дистрофики. Держится пока лишь Зимодра. Держится сам и пытается поддержать меня...

Уже конец августа. Сеет мелкий дождь. Мы возвращаемся с работы, но я не тороплюсь в барак. Я завожу разговор со свирепым Володей - одетый в брезентовый плащ, он стоит на своем посту у ворот. Я говорю ему, что он славный парень и мог бы быть еще лучше, если бы.»

Одновременно одним глазом я слежу за переулком внизу под нами, где вот-вот должен появиться Зимодра.

- Что если бы? - буркает Володя.

- Если бы ты побольше сочувствовал другим. Он недобро ухмыляется.

- Ты, сочувствующий, долго простоял тут?

- Это неважно.

- Важно, - торжествует он. - Умри ты сегодня, а я завтра.

- Не умирай, пожалуйста, и завтра,- прошу я его. И я вижу прямую, в расстегнутой развивающейся шинели фигуру Зимодры. Он бежит, петляя по переулкам, к нашему блоку. За ним с криком гонится красномордый детина.

- Живи, Володя, нам на радость,- быстро говорю я. Мне надо отвлечь его внимание от крика. Сердце мое бьется учащенно.- Живи и давай хоть немного жить другим.

Володя подозрительно уставляется на меня маленькими кабаньими глазками.

- Ты это куда клонишь?

Крик утихает: вероятно, Зимодра ушел от погони. Сейчас он будет прорываться на блок.

- Слушай, Володя,- говорю я.- У меня есть к тебе дело.

Я приближаюсь к нему, хотя это и небезопасно: он может двинуть в ухо,

- Ты цыгана Кики знаешь?

- Ну? - Володя косится на меня.

- Он мой должник. Может, получишь с него?

- Брешешь!

- Честное слово... Чтоб мне свободы не видать.

- А чего получить?

Зимодра, прячась за спины прохожих, подбирается к нашим воротам.

- Сигарету,- говорю я Володе,- я дарю тебе эту сигарету, получи, пожалуйста, сигарету с Кики.

Я слышу, как скрипит створка ворот.

- Стой! Куда? - отпихивая меня, кричит Володя.

Но отважный Зимодра уже на блоке, он мчится в глубь двора.

А Володя не имеет права покинуть свой пост, я это знаю.

Лицо Володи наливается кровью, кабаньи глазки блестят.

- Сейчас я тебе сверну шею.

- А за что мне? - Я потихоньку пячусь.

- Пш-шел! - орет он.

- Живи на здоровье! - говорю я ему.

В шлафзале теперь просторно. Раздевшись, мы с Зимодрой усаживаемся на матрац и начинаем есть неочищенную толченую картошку, предназначенную, собственно, для комендантских свиней. Пусть они не обижаются на нас, эти симпатичные животные, мы одолжили у них всего один котелок...

Я живо рисую себе всю картину: как красномордый детина, напряженно ступая, тащит два полных теплых ведра, как внезапно, выскочив из толпы возвращающихся с работы, Зимодра сзади протягивает к ведру худые руки, хватает картошку и запихивает в свой котелок, как ошеломленный его дерзостью детина, чертыхаясь, ставит ведра, чтобы поймать грабителя, который, запрокинув голову, уже несется прочь.

- Кто охранял его ведра? - спрашиваю я Зимодру.

Он посмеивается, бесстрашный, отчаянный человек.

Таким бесстрашным он был, конечно, и на фронте,- я это тоже легко могу себе представить.

- Сегодня был без охраны,- медленно, врастяжечку отвечает он.- Вот что будем делать завтра вечером?

Думать, что будет завтрашним вечером, не хочется.

Сегодня мы относительно сыты, одну пайку хлеба оставляем на утро и, значит, предстоящую гонку выдержим, а что дальше - поглядим...

Мы ложимся рядом, укрываемся с головой просвечивающим одеялом.

- Ты завтра не пикируй,- говорю я Зимодре. - Завтра я сам что-нибудь раздобуду.

...Я останавливаю посреди двора пожилого человека в синем берете. У него темные настороженные глаза, чуть одутловатое лицо. Это художник Смольянинов, бывший эмигрант. Теперь он политзаключенный Маутхаузена и, кажется, свой человек. Замолвил же он за меня слово, когда Леонид Дичко просил Штумпфа поставить меня на время к воротам.

Мы здороваемся.

- Ну, как вы? - спрашивает Смольянинов.

Он держит под мышкой ящик с красками. Смольянинов пишет картины для коменданта и, наверно, не голодает.

- Спасибо. Вы тогда меня выручили... Помогите и сейчас.

Пусть я буду попрошайкой. Мне наплевать!

- Ведь я уже помогаю кое-кому,- осторожно замечает он. - Впрочем...- Он смотрит на меня своими настороженными, как у птицы, глазами.

- Спасибо,- говорю я.

Мне безразлично, что он сейчас подумает обо мне. Сегодня моя очередь доставать еду.

- Я возьму у Штумпфа вместо одной две миски супа,- решает Смольянинов. - Загляните в штубу через полчаса...

Мы с Зимодрой стоим в вашрауме и едим брюквенный суп.

Завтра мы тоже выдержим. Мы отвоюем у смерти и завтрашний день.

Журнал Юность 08 август 1963 г.