|
Читать предыдущую часть
Огромный квадратный кабинет. Шелковые драпировки, дубовые панели, громадный ковер на полу. На письменном столе хлеб, консервы, бутылка с вином - этот провиант притащил Жора Архаров, возглавляющий охрану бывшего эсэсовского продовольственного склада. Он показался на минуту и опять исчез.
У нас сейчас полоса некоторого затишья, Порогов ждет донесений из батальонов. Иван Михеевич и Валерий корпят над немецкой картой, вымеряя путь от Маутхаузена до Мелька, где, по показаниям пленных охранников, находятся передовые посты советских войск. Мне приказано исполнять обязанность адъютанта...
В дверь стучат. Я выхожу. У порога - дрожащий эсэсовец, обершарфюрер. Грузный, с серым звероподобным лицом. Рядом - улыбающийся Васек с винтовкой. Тут же наш часовой-автоматчик.
- Принимайте, командование. Главный палач бункера,- не без гордости заявляет Васек.
- Rein! - почему-то с дрожью в голосе приказываю я эсэсовцу.
Обершарфюрер входит в кабинет. Порогов, чуть помедлив, кладет телефонную трубку на рычаг. У Ивана Михеевича сужаются глаза, и я вижу, как он бледнеет.
- Жаба,- тихо произносит он и встает,- свиделись все ж таки... Ребята, - вдруг не своим голосом, зазвеневшим и срывающимся, говорит Иван Михеевич, мелким, быстрыми шагами подходя к эсэсовцу.- Он меня к потолку подтягивал, он, он, эта жаба, я его знаю...
Поднимается Валерий. Его лицо тоже бледнеет. Выходит из-за стола Порогов.
- Он,- повторяет Иван Михеевич, бледный и трепещущий, и с силой бьет по серому звероподобному лицу.
Эсэсовец начинает выть.
- Бей его, ребята! - выкрикивает Иван Михеевич. Ох, как я понимаю тебя, дорогой Иван Михеевич!
Я представляю себе, как пытали тебя здесь, в следственном отделе комендатуры, осенью 1942 года. «Бей его, ребята!»- кричишь ты, и я понимаю тебя: в эту минуту мы именно ребята - не майоры, не политические руководители подполья, не сержанты,- а просто ребята, просто пленные, хлебнувшие через край великого горя неволи...
Почувствуй теперь и ты, эсэсовский зверь, почувствуй и ты боль, и страх, и ужас перед близкой смертью. Мы не умеем пытать, не умеем выворачивать суставы и подтягивать на веревках к потолку, как это делал ты с Иваном Михеевичем и многими нашими товарищами. Но тебе сейчас тоже не сладко, ты воешь - мы тогда не выли! Сволочь звероподобная, вой, лижи наши деревянные башмаки, если тебе это нравится...
- Довольно! - тяжело дыша, приказывает Порогов, - Вон его... к черту!
- Raus! - ору я на эсэсовца... Я хорошо изучил эти команды: raus, rein, ab, los, auf - по-человечески они ведь с нами не разговаривали.
- К черту его! - открыв дверь, говорю я часовому-автоматчику...
Иван Михеевич, обливаясь водой, пьет. На его худом, костлявом лице лихорадочные пятна.
Верещит телефонный аппарат. Докладывает Белозерин.
Перестрелка продолжается.
- Через час буду у вас,- сдавленно говорит в трубку Порогов, его руки тоже трясутся.- Да. У Перова небольшая перестрелка. Что в лагере, спрашиваешь... Варим суп, кормим, перевязываем раненых, наводим порядок... Кто? Охранники? В бункер посадили. Штук пятьдесят. После разберемся, да... Держись. Все.
Входит усталый, с потным, грязным лицом полковник Шаншеев. Он налаживает противотанковую оборону: в каменоломне обнаружены брошенные немцами пушки.
- Садись, Митрофан Алексеевич,- приглашает его Порогов,- поешь сперва вот тут...
Снова стучат. Я вижу за дверью вооруженного винтовкой Иоганна и какую-то девушку.
- Любовница Цирайса.- по-немецки говорит Иоганн.- Вероятно, она знает, где прячется штандартенфюрер.
- Спасибо, Иоганн... Rein! - приказываю я любовнице коменданта.
Она входит - белокурая молодая женщина. У нее длинные, стройные ноги, голубые глаза. Порогов удивленно приподнимает брови.
- Любовница Цирайса,- докладываю я, - Вероятно, знает, где он прячется.
Порогов хмурится.
- Подай ей стул.
И Иван Михеевич хмурится. И полковник Шаншеев-Валерий опускает глаза.
Я подаю ей стул. Она садится. Она очень красива.
- Спроси ее, где Цирайс,- говорит Порогов. Я перевожу вопрос.
- Я не знаю, - отвечает она, спокойно отвечает и глядит на Порогова.
- Она не знает, - говорю я и все смотрю на нее и смотрю, черт бы ее побрал.
- Передай, что мы вынуждены будем ее расстрелять, если она не скажет,- говорит Порогов и хмурится.
И полковник Шаншеев хмурится, и Иван Михеевич, и Валерий.
- Вас расстреляют, если вы скроете местопребывание этого изверга, - произношу я с трудом. То, что я говорю, кажется мне чудовищным: у нее такие красивые глаза, такие золотые волосы... Но, конечно, придется расстрелять ее, если она не скажет, где Цирайс.
- Но я в самом деле не знаю,- отвечает женщина и опять глядит на Порогова, глядит с некоторым удивлением, как мне кажется.
- Не знает,- говорит Порогов,- или не хочет сказать... А, черт, что же с ней делать?
Я смотрю на хмурые, изможденные лица своих товарищей. Идет война. Мы ожесточены и ожесточены больше других, и мы не имеем права на жалость.
- Митрофан Алексеевич, ты из нас старший. Твое слово,- говорит Порогов.
- Спроси ее еще раз,- предлагает полковник Шаншеев.
- Я не знаю,- глядя спокойными, чистыми глазами на Порогова, в третий раз отвечает она.
Может быть, врет, может быть, не врет.
- Расстреляем,- говорит Порогов.
- Придется расстрелять, - говорит Шаншеев. Иван Михеевич тяжело вздыхает. Валерий, не поднимая глаз, молчит.
«Не надо расстреливать,- думаю я.- Не надо. Нельзя ее расстреливать хоть она и любовница коменданта: любовница-это не соучастница».
- Возможно, ее дети будут хорошими,- покосившись на угол стола, говорит Иван Михеевич.- Все же красота человеческая...
- Красота,- неопределенно, не то зло, не то горестно, произносит полковник Шаншеев.
- А может, действительно не знает. Сейчас не до любовных делишек, - говорит Порогов. Он берется за листок бумаги и приказывает, решительно поднимаясь: - Вот что. Пусть ее пока отведут в шрайб-штубу. До выяснения. Мы не фашисты...
Я радуюсь. Да, мы не фашисты! Очень радуюсь: нам чужда слепая месть. Не надо расстреливать... Хватит расстрелов!
- Идите,- говорю я ей, когда Порогов протягивает мне записку.
Она не трогается с места и все смотрит на Порогова - теперь уже с изумлением.
- Идите, идите,- повторяю я, вручаю ей записку и приказываю одному из часовых проводить ее в лагерную канцелярию. Часовой козыряет.
Я выхожу следом на улицу. Лагерь гудит тысячами голосов - живой лагерь. Со стороны Дуная доносится пальба. Татакает пулемет. Ледянистые пики Альп загораются вечерним светом.
(Конец первой книги.)
Журнал Юность 08 август 1963 г.
Люди остаются людьми
Trackback(0)
 |
Глава семнадцатая 7
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed