|
Двор пустеет. Расходятся после утренней проверки те немногие, кто остается на блоке. Уборщики - мне это видно с улицы через распахнутые окна - начинают натирать полы в комнатах. Я занимаю свой пост у ворот вместо свирепого Володи, который сегодня отправился с командой каменотесов.
Сегодня не жарко. Небо затянуто легкими облаками. Солнце выглянет на секунду, брызнет горячим светом и снова прячется в белых барашках, прыгает от облачка к облачку, плывет за тонкой пушистой пеленой светлым диском.
Нынче тревожный день. Товарищи из моей группы работают там, за лагерной стеной. У меня такое чувство, будто они воюют и им приходится очень плохо: они воюют безоружные, окруженные врагом, они опять пытаются прорваться сквозь вражеское кольцо.
А я в тылу, пока в тылу. У меня передышка. Потом я тоже пойду туда, я знаю...
Я стою у замкнутых проволочных ворот. Штумпф сам объяснил мне мои обязанности, и одна из них - открывать ворота перед эсэсовцами...
Я открываю. По каменным ступеням поднимается приземистый, с болезненным лицом эсэсовец-блок-фюрер.
Он поднимается, не сводя с меня глаз. У него тяжелый и какой-то липкий взгляд. Поравнявшись со мной, он еще некоторое время молча озирает меня, словно чего-то ждет. Я смотрю на него.
- Что, недавно тут? - спрашивает он.
- Недавно.
- За что попал?
- За побег.
- Ну, отсюда ты уже не убежишь, мой дорогой друг (Mein lieber Freund),- злорадно произносит эсэсовец и, гремя подковками, шагает к бараку...
Я стою. Я слышу, как внизу, в общем лагере, раздается крик «Блокшрайбер!».
- Блокшрайбер! - кричу я, повернувшись к открытым окнам.
Это тоже моя обязанность - передавать на блок команды, которые подаются в общем лагере.
Писарь Проске, оплывший от жира, в широченных штанах, проносится мимо меня, на ходу вытирая вспотевшую лысину.
Он возвращается минут через сорок, кроткий, с умиротворенными глазками.
- Ты всегда так делай,- говорит он мне по-русски и кивает головой.- Так громко кричи и потом растворяй браму, эти ворота, как ты сегодня делал. Понимаешь?
Он задерживает на мне голубенькие глазки, глазки-цветочки. Очевидно, он сейчас в хорошем расположении духа.
- Ты служил где? - подумав, спрашивает он с рассеянной улыбочкой на круглом, украшенном тройным подбородком лице.
Я понимаю, что ему хочется поговорить со свежим в лагере человеком - просто так, по-людски поговорить.
Отвечаю, что в последнее время я служил в штабе дивизии.
Проске кивает. У него на розовой шее пониже затылка шрам крестиком: видимо, вырезали лишний жир.
Он кивает, и розовая кожа натягивается, и шрам чуть разглаживается.
- И я служил в штабе,- сообщает он.- Я служил в штабе корпуса. Понимаешь?
- Понимаю.
- Я был майор. Понимаешь?
- Понимаю.
Проске кивает. Шрам разглаживается. Он еще раз взглядывает на меня голубенькими цветочками-глазками и, немножко оступясь на неровностях булыжника, идет в барак.
Тоже экземпляр, думаю я. Обжирается, наверно. А ведь и он числится политическим заключенным...
По-видимому, для богатых людей в Маутхаузене - один режим, а для бедноты - другой.
Солнце, прорвавшись в прогалину облаков, окатывает двор жарким светом... Ребята воюют. Они воюют за жизнь. Окружение продолжается, война продолжается»
Где-то за тысячу километров отсюда громыхает фронт. Там гибнут и враги и наши - здесь гибнут только наши.
Неужели они все-таки дойдут до нас, придут и освободят? Когда это будет? Уцелеем ли мы до той поры? Неужели возможно такое счастье?
- Кострегер! - доносится снизу. «Кострегер» - это доставщики еды. Странное слово, думаю я.- Кострегер! Кострегер!
- Кострегер! - кричу я.
Из барака выходит штубовой с двумя уборщиками. Они отправляются за обедом. Мелко постукивают колодки по камням.
Холодной тушей проплывает мимо фигура штубового. Меня он не замечает: он меня сразу невзлюбил, я это чувствую.
Хочется есть.
Я ощущаю, как болезненно сжимается мой желудок. Есть, есть! Вот уже почти год, как непрерывно хочется есть,
Голод, все время голод. Сегодня почему-то особенно хочется есть.
Брюквы бы этой побольше бы! Я бы съел три, нет, четыре котелка этой брюквы - горячей, нарубленной тонкими кусочками и плавающей в
желтоватой дымящейся воде.
Только приносят бачок с похлебкой - начинается дневная проверка. Потом штубовой берет круглый блестящий черпак. К моему удивлению и радости, он наливает мне, как и уборщикам, двойную порцию. Я ем дрожа, словно голодный пес.
Я съел бы четыре таких порции и все равно, наверно, не наелся бы. Я съедаю половину, а остальное, закрыв котелок крышкой, прячу под табурет.
Вечером, когда товарищи, запыленные, усталые и мрачные, возвращаются с работы, я разыскиваю Худякова и украдкой отдаю ему остаток обеденной похлебки.
Журнал Юность 08 август 1963 г.
Люди остаются людьми
Trackback(0)
 |
Глава одиннадцатая 4
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed