|
От обеда и до вечера, все еще подавленные расстрелом товарищей, мы продолжаем тихо бродить в загородке под палящими лучами солнца. Когда тень от соседнего барака добирается до середины двора, мы вновь слышим мелодичный удар колокола и по команде старшины опять становимся на проверку.
Вся процедура повторяется: подравниваемся, глядим прямо, снимаем шапки; старшина рапортует эсэсовцу, именуя нас «хефтлингами».
Вскоре в ворота вступает колонна до предела худых, запыленных с ног до головы людей. Все они в полосатых шапках, в пестрой одежде с номерами, в деревянных колодках. Колонна растекается по двору, и вдруг кто-то сзади хватает меня за рукав. Я оборачиваюсь и не верю своим глазам.
Передо мной Ираклий, изможденный, черный, состарившийся Ираклий.
Мне кажется, что это - злое наваждение. Я трясу головой. Я вижу в его глубоко запавших, затравленных глазах слезы.
- Думал, что хоть ты не попадешь сюда,- шепчет он.
- Так здесь плохо? Он кивает.
- А где остальные наши?
- Частью расстреляны, частью еще работают.
- А Худяков?
- Пока жив.
- Виктор?
- Жив еще...
Снова приказывают строиться. Я слышу вокруг французскую, польскую, немецкую и русскую речь - все вперемешку.
- Antreten! - резко повторяет старшина и достает из-за спины резиновую палку,
- Бьют?
Ираклий только кивает.
Друг за другом подходим к раскрытому окну. Сутулый сверху вниз сует нам по куску хлеба и кружочку фиолетовой колбасы. От окна сворачиваем к железным бачкам, поставленным в центре двора, и получаем по маленькому черпаку кофе.
Я нагоняю Ираклия.
- Кто этот раздатчик?
Ираклий, не ответив, шагает в дольний угол загородки и садится на камни.
- Почему ты такой бледный?
- Я месяц провел в тюрьме, немного ослаб,- отвечаю я.
- Бас завтра погонят на работу?
- Не знаю. Пока ничего не объявляли.
- Тебя убьют в первый же день, - быстро шепчет он,- Тебе нельзя сейчас на работу. Тебя убьют.
- Почему?
- Слабых убивают сразу. Тебе нельзя. Надо что-то делать.
Он даже не ест.
- Ты все-таки ешь...
Он выпивает кофе, а хлеб и колбасу кладет в котелок. Я принимаюсь за хлеб.
- Колбасу не трогай,- предупреждает он.- Может, выменяем брюквы.
Он ищет кого-то глазами, Я тоже: мне хочется побыстрее увидеть Худякова и Виктора.
- Кого расстреляли, Ираклий? Когда?
- В конце марта. Большую группу. Ребята пытались резать стену вагона, но не успели. Их накрыли. Всех потом расстреляли.
- А Зимодра, Костюшин, Типот?
- Они были в другом вагоне, пока живы. Ираклий отламывает хлеб маленькими кусочками и старательно пережевывает, как старик. До нас долетает сиплый крик сутулого - он высовывается наполовину из окна.
- Кто он?
- Это штубовой, чех по национальности, но редкая скотина. Сами чехи-заключенные ненавидят его. Бывший адвокат,- негромко говорит Ираклий.- А старшина блока, блоковой, как мы его зовем, немец,- кажется, социал-демократ - Штумпф. Зверь, но с причудами. Писарь, толстый такой - заметил? - поляк Проске, профессор-химик, бывает ничего, но временами тоже звереет... Подонки, выжившие на костях других,- шепчет Ираклий и поспешно добавляет: - Поменьше попадайся им на глаза... Но что делать с тобой?
Он опять ищет взглядом кого-то.
- Игнат! - вдруг выкрикивает он и поднимается.- Игнат, возьми две наши колбасы.
Я встаю и вижу Зимодру. Он окружен группой товарищей, лица которых будто знакомы. Все просят его о чем-то. Зимодра сильно осунулся, потемнел, но глаза, как и прежде, смелые, с отчаянным холодком.
Ираклий забирает мою колбасу, прикладывает к своей и через головы протягивает Зимодре.
- Обождите, ребята,- медленно говорит Зимодра.- А если засыплюсь?
Взгляд его падает на меня, он кивает так, словно мы расстались вчера.
- Ладно, давай,- говорит он Ираклию.- Попытаю счастья... Ты что-то очень бледный. Болел?
- В тюрьме сидел,- отвечаю я.
Это плохо. Плохо.- Спрятав котелок с колбасой под куртку, Зимодра исчезает в толпе.
Мы с Ираклием находим Виктора - его лицо отекло, а шея стала тонкой, как у ребенка; разыскиваем Худякова - меня кидает в дрожь, когда я вижу его усохшие, узенькие плечи; Костюшина - черного, печального; маленького, сгорбленного Типота...
Плохи, видно, наши дела... Мы направляемся снова в дальний угол двора. Ираклий рассказывает, что на работе бьют. Бьют палками, черенками лопат, кирками, ломами. Бьют уголовники-надсмотрщики, бьют и эсэсовцы-командофюреры. Бьют и убивают не только на работе, но иногда и в бараке, на блоке, как здесь выражаются...
Перед отбоем нас загоняют в спальную комнату барака, в «шлафзал». Тут по всему полу расстелены тощие тюфячки. Выстраиваемся в несколько рядов лицом друг к другу, раздеваемся, затем по команде сутулого штубового мы ложимся. Мы почти падаем, чтобы успеть занять место: на каждом тюфячке должны поместиться четверо. Укладываемся впритирку, свернутую одежду убираем под голову.
Ираклий возвращает мне фиолетовый кружочек колбасы. Сегодня Зимодре не удалось прорваться в общий лагерь, где можно выменять у заключенных иностранцев хлеб или брюквенную похлебку - тут некоторые иностранцы получают посылки и не едят лагерной баланды... Ираклий огорчен. Я не очень. Что-то будет с нами завтра?
Журнал Юность 08 август 1963 г.
Люди остаются людьми
Trackback(0)
 |
Глава одиннадцатая 2
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed