|
Грохочут выстрелы. Это расстреливают Алексея Ивановича Муругова и его товарищей. Их расстреливают под открытым небом, под голубым сияющим небом 21 июня 1943 года. Они всего в каких-нибудь пятидесяти метрах от нас, стоящих внутри барака. Они падают мертвые - Алексей Иванович Муругов и его десяти товарищей, наших товарищей, евреев, советских военнопленных.
Мы стоим внутри барака - человек семьдесят.
Лица белые, почти окаменевшие, чуть дрожащие. Тишина. Но тишина только снаружи, а в сердце, повторяясь, как эхо, еще стучат выстрелы. Грохочут выстрелы. Наши товарищи уже мертвы...
Мы в Австрии, в концентрационном лагере Маутхаузен. Когда четыре дня назад два охранника привели меня из тюрьмы прямо в вагон, который они называли вагоном смертников, и я, очутившись в нем, сказал, что нас везут убивать, мне не поверили. В вагоне были мои друзья и знакомые по зондерблоку (были и незнакомые, доставленные после моего побега), они радостно встретили меня, они думали, что меня уже нет в живых, но они не поверили, что мы в вагоне смертников.
Они говорили: это бессмыслица, нас вымыли в бане, нам дали чистое белье и обмундирование; зачем бы немцам это делать, если нас собираются убивать? Но я-то своими ушами слышал, как один из охранников спросил у часового, который прохаживался по платформе вдоль состава; «Где тут вагоны смертников?» - и как тот ответил: «Zwei letzte» («Два последних»). Меня столкнули в самый последний, а Муругов был в предпоследнем, и я еще жалел, что не могу рассказать ему, как меня поймали и что было потом...
Мы все еще стоим, прислушиваясь к ударам собственного сердца. Наших товарищей уже нет. Их, как и нас, по прибытии в Маутхаузен постригли, побрили, вымыли под горячим душем, переодели в свежее белье, и вот их расстреляли... Зачем же стригли и брили? Зачем везли сюда через три страны?..
За окном, за густыми рядами колющей проволоки, натянутой на каменные столбы с белыми изоляционными катушками, погромыхивает тележка. На ней - что-то, прикрытое брезентом. Тележку, сгибаясь от натуги, тянут двое в пестрой одежде. Они катят ее в ту сторону, где из-за крыши соседнего барака торчит верхушка закопченной трубы с тоненькой струйкой дыма. Внезапно мы все понимаем: это что-то - тела расстрелянных, и их отвозят в крематорий.
Скоро от них останется лишь грудка пепла, серая горка золы... Нет, не так. Не пепел, не зола - они, убитые, уже стали частью нас самих, и, пока бьется наше сердце, они будут жить в нас, о нашей памяти, в нашем сердце.
Тишина... Прощайте, товарищи!
Открывается узкая дверь, входит толстый сутулый человек с сильно развитой нижней челюстью. В руках у него белые прямоугольные тряпицы и коробка с железными номерами, вслед за ним двое уборщиков втаскивают носилки с одеждой. Они выдают нам куртки, брюки и шапки - мы в одном нижнем белье, - сутулый человек вручает каждому по две тряпицы и по железному номеру. Он объясняет на ломаном русском языке, что тряпицы с намалеванными на них цифрами и красным треугольником мы должны пришить - одну к куртке, над сердцем, другую к брюкам с правой стороны, пониже кармана; жестяной номер с выбитыми на нем теми же цифрами мы обязаны прикрепить проволочкой к левой руке. Это наши документы, и мы должны беречь их, если не хотим вылететь в трубу... Молча принимаемся за работу.
Через полчаса мы готовы. Толкачев щупает свои красные суконные штаны, Затеев ворочает плечами - пиджак ему явно тесен,- Жора Архаров внимательно исследует подкладку голубой куртки: а вдруг там что-нибудь спрятано? На наших спинах - красная масляная полоса, такие же полосы по бокам брюк - вроде коротких лампасов.
- Кто же мы теперь? - озадаченно спрашивает Савостин, мой новый знакомый.
- Клоуны какие-то, - подавленно замечает Жора. В помещение, где мы стоим, вносят два стола и несколько табуретов. На них рассаживаются молчаливые люди, облаченные в гражданскую одежду, но тоже с тряпицами и красными полосами. Они раскладывают перед собой какие-то формуляры. Сутулый приказывает подходить к ним. Вероятно, собираются регистрировать.
Я не ошибалось. Мы называем свою фамилию и имя, национальность, год рождения, вероисповедание, Нас спрашивают на исковерканном русском языке, и когда, отвечая на последний вопрос, я говорю, что неверующий, меня не понимают.
- Католикер? Протестант? Православный? Магометанец? - пытаясь разобраться, торопливо произносит тихий, словно пришибленный человек.
- Атеист,- говорю я, но он все равно не понимает.- Goitlos,- догадываюсь наконец сказать по-немецки,
- Ach, Goitlos! - восклицает человек и пристально глядит мне в глаза,- И ты не маешь... как это... страха?
- Почему?
- Как это?.. Ад? Да?.. Попадать ад?
- Нет, ада нет,- уверяю я его.
Когда отхожу от стола, кое-кто из товарищей пеняет мне: для чего нужно декларировать тут свои убеждения, лучше уж так, записаться каким-нибудь православным, магометанином или даже католикером, вроде Коли Янсена. Черт с ними! А то, говорят, в концлагере верующих только расстреливают, а безбожников обязательно вешают. Впрочем, Архаров и Савостин тоже записались неверующими, Они тоже не знали.
После регистрации нас выгоняют во двор, мощенный крупным булыжником. Печет солнце, Я и Толкачев подходим к железной сетке, протянутой от угла нашего барака к углу соседнего. У замкнутых проволочных ворот сидит человек с маленькими свирепыми глазами.
За сеткой видны ряды зеленых стандартных бараков и высокая каменная стена - она тоже оторочено колючкой, прикрепленной к изоляционным катушкам. Справа над барачными крышами возвышается сторожевая башня, из ее открытого окна глядит тупое рыло пулемета.
- Вот, Леша,- говорю я,- отсюда совсем не уйдешь.
- Да,- отвечает он.- И Алексея Ивановича тоже нет...
На крыльце нашего барака появляется кряжистый седоватый немец.
- Antreten (Строиться)!
На рукаве его темного френча белая нашивка со словом «Blockaltester» («Старшина блока»). На груди, как и у нас, белая матерчатая полоска с красным треугольником. Только номер у него четырехзначный, а у нас - пятизначный.
Мы строимся. Старшина приказывает подравняться, проходит мимо, поглядывая на наши номера, потом заставляет поворачиваться налево и направо, кругом, стоять смирно и вольно. Убедившись, что мы хорошо понимаем его команды, он требует снять шапки и надеть их вновь, снять и надеть. Наконец и эту команду - «Mutzen ab» и «Mutzen ab!» - как будто усваиваем.
Где-то внизу, у лагерной стены, раздается мелодичный удар колокола. Человек со свирепыми глазками, распахнув ворота, становится в наш строй. Из барака выбегают уборщики, какой-то толстяк с палкой под мышкой. Они тоже подстраиваются к ним. Старшина командует: «Stillgestanden!» («Стоять смирно!»),- потом шагает к раскрытым воротам - оттуда, взбираясь по ступеням, показывается серо-зеленая фигура эсэсовца.
Эсэсовец, выслушав рапорт старшины, пересчитывает нас. Примерно через полчаса во двор вносят несколько закрытых железных бачков, и нам выдают по миске горячей брюквенной похлебки.
Журнал Юность 08 август 1963 г.
Люди остаются людьми
Trackback(0)
 |
Глава одиннадцатая 1
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed