|
Менялись дни и недели. Шли затяжные дожди, грело солнце, случались ветры, грозившие сдуть их с перевала. Иногда, подобно отдаленному грому, докатывалась артиллерийская канонада или, может быть, отголоски жестокой бомбежки.
По ночам гневно ревели олени. Мороз все чаще серебрил склоны. Днем южная сторона успевала оттаять и даже просохнуть, а на север от седловины снег уже не сходил, и странно смотрелись на нем вечнозеленые листья рододендронов.
Конев так и не вернулся, словно в воду канул.
Тогда еще, на другой день после ухода Киселева и его товарищей, у ребят впервые произошел довольно резкий разговор. Обычно молчаливый Силаев стал упрекать Другова за то, что тот помешал ему стрелять в беглеца.
- Вернется он рано или поздно,- настаивал Кирилл.- Он просто в цейтнот попал, как говорят шахматисты. Натворил глупостей...
- А как не вернется? - допытывался Федя.
- Ну нельзя же так, никому не верить!
- Федя прав в одном, понимаешь, - вмешался Костя. - Слишком дорогой ценой приходится платить за такое доверие.
- Да поймите же вы,- злился Кирилл,- нет такой платы, которая была бы велика за веру в человека.
- Когда не из своего кармана платить,- заметил Федя.
- Я не говорю, что его подослали специально, да? - продолжал Костя. - Ну, допустим все-таки, дорогой, что этот Конев пойдет сдаваться. Положение у него пиковое. С пустыми руками к фрицам идти рискованно, как еще встретят. Надо что-то с собой принести, какие-то сведенья, что ли.
- А какие он может принести сведенья? - усмехнулся Кирилл.- Что семьдесят один патрон в автоматный диск влазит?
- Зачем смеешься? Он знает, сколько человек о заслоне,- возразил Костя, - где расположен блиндаж, какое у нас оружие.
- Ты даже подсказал ему, где стоят мины,- добавил Федя.- Теперь в случае чего нас, как перепелов, пощелкают...
Кирилл обиделся, вспылил и целый день ни с кем не разговаривал. Первым пошел на мировую Федя. Он просто не мог жить спокойно, когда кто-нибудь из товарищей на него дулся.
Но немцы больше не тревожили бойцов заслона. То ли Правая Эки-Дара вообще не входила в их расчеты, то ли, не имея до сих пор данных о количестве ее защитников, они не решались зря посылать под пули своих солдат, тем более что в планах фашистского командования ей не могла отводиться сколько-нибудь заметная роль.
Острота впечатлений от первой встречи с альпийскими стрелками уже несколько притупилась, и все же эта единственная вылазка немецких разведчиков кое-чему научила ребят. К тому же мысли о Коневе держали их в постоянном напряжении. Никто из бойцов теперь не помышлял о прогулках по северному склону, а Шония уже не раздевался перед сном до нижнего белья. Да и по ночам, когда нагрела печь, блиндаж быстро промерзал и на бревенчатых стенах к утру оседал иней.
Дрова они заготавливали по очереди у себя в тылу. Складывали метровые швырки у самой тропы на опушке пихтарника.
Первый раз после посещения перевала политруком Ушаковым старшина пришел на десятый день. Он подбросил на вьюках часть дров, оставленных возле тропы. С ним был помощник начальника штаба бравый капитан Шелест в сопровождении трёх автоматчиков. Пока те спускались вторым заходом за оставшимися дровами, ПНШ осмотрел в бинокль окрестности, расспросил, откуда пришли немцы и как себя вели, сделал кое-какие пометки на своей карте и, уже засовывая ее в планшетку, дал несколько распоряжений по поводу маскировки. Ребят не покидало чувство, будто он не сказал чего-то глазного, все тянул, откладывая разговор под занавес.
Политрук сдержал обещание: дровами они теперь были обеспечены надолго. Но с продовольствием стало куда хуже. В этот раз им привезли одни сухари да манку. Значит, придется сокращать и без того скудный рацион.
- Нормально, вам тут не кирпичи таскать,- небрежно заметил ПНШ.- И так живете, как на курорте. Появись тушенка, все равно в первую очередь отдали б разведчикам. Это они день и ночь на брюхе ползают.
Капитан осмотрел позиции, поинтересовался, где расставлены противопехотные мины, и проверил состояние оружия. По всему было видно, что придраться ему не к чему.
- Ну, а теперь поговорим по-серьезному,- сказал он, наконец, устраиваясь на обломке скалы.- Сержант Шония!
Костя молча вскинул руку к виску.
- Скажите, с какой целью, по-вашему, я инструктировал группу перед выходом на перевал?
- Чтобы группа выполняла инструкции,- дернул плечом Костя.
- Тем не менее инструкции вы не выполнили. Вы не обезоружили людей, которые пришли к вам из, расположения противника, дезертира упустили. Разгильдяи вы.
- У них документы были...
- Документы! - воскликнул капитан и выругался.- Документы могли оказаться липой. Вы никогда не отличили бы фальшивки от подлинного удостоверения. Фрицы на этот счет мастера. Такую тонкость могут установить только в особом отделе.
- Товарищ, капитан,- не удержался Другов,- но мы же глаза их видели, там все написано...
Капитан усмехнулся и покачал головой:
- Только теперь вижу, как несерьезно подошли мы к отбору людей на такой ответственный участок. Глаза - это лирика! - почти крикнул он.- Это все те же ваши Ромео и Джульетта. Помните? Если бы мы могли читать по глазам, незачем было бы держать следователей... Этих людей вы должны были обезоружить и арестовать до выяснения личности.
Тогда бы и Конев этот не ушел.
Федя топтался, мучился, никак не удавалось высказаться. Даже капитан, заметив это, примолк выжидательно.
- Вы тогда говорили,- начал Федя, краснея,- что вроде можно поступать по собственному усмотрению... Когда в особых случаях...
- Особого случая не было! - резко оборвал его ПНШ.- Вы понимаете, что я имею право отдать вас под суд военного трибунала? С вас, сержант, как пить дать, посрывают знаки различия и направят в штрафную. И это было бы только справедливо,- Он одернул шинель и поправил на плечах ремни.- Но я воздержусь на первый раз, возьму на себя такую ответственность. Может быть, вы когда-нибудь поймете, что такое особый случай...
После обеда Остапчук, капитан Шелест и сопровождавшие его автоматчики ушли, а ребята остались на перевале не в лучшем расположении духа.
- Я ведь говорил тогда,- упрекнул сержанта Федя,- не послушались.
- Помолчал бы ты, дорогой,- огрызнулся Костя.- Клянусь, и без тебя тошно.
- Я ж не капитану,- стал оправдываться Силаев,- я ж тебе говорю...
Весь вечер Костя размышлял над словами помощника начальника штаба о так называемом особом случае. И что это за обстоятельства, когда им предоставлялось право поступать по своему усмотрению? Капитан этого так и не объяснил. Но случай такой, как часто бывает в подобной ситуации, не заставил себя ждать. Дня через три со стороны северного склона на перевал пришли еще трое.
И нельзя было их ни арестовать, ни обезоружить...
На припорошенной снегом тропе Другов первым заметил совсем необычную процессию. Впереди шла, судя по всему, немолодая женщина с двумя связанными мешками, перекинутыми через плечо, и вела на веревке обыкновенную козу. Это было потрясающе! За ней шла вторая, закутанная в черную шаль. Она прижимала к себе большой сверток. А следом за ними тащился красноармеец с рукой на перевязи и с винтовкой, ствол которой выглядывал у него из-за спины.
Первой женщине было за пятьдесят. Вблизи у нее оказалось худое коричневое лицо и жилистые руки.
Она сразу же по-хозяйски привязала козу к жерди, торчавшей из поленницы.
- Тутошня я, с верхнего поселка,- не дожидаясь расспросов, стала объяснять она. -Тетку Анисью спроси, люба собака знаить. Мужик мой до того, как в ентот строительный батальон забрали, в лесхозе работал. Детей трое было. Старшой на фронт ушел, а младшенький...- Она коротко всхлипнула и поспешно вытерла нос кончиком платка.- Младшенького две недели тому повесили душегубы. Не знаю, за что дажить.
Как немец-то пришел в поселок, дома он, считай, не ночевал. Может, и точно нашкодил чего анчихристам. Ктой-то, говорять, часового у околицы зарезал и автомат с него снял. А посля с того автомату мацеклистов каких-то посек на лесной дороге. Почуяло сердце, не ждать добра. Не о себе забота, я свое отгорбыла. А вот Нюська, дочка моя,- показала она подбородком на молодую женщину, закутанную в шаль,- мужика в армию проводила. Мужик-то партейный. Одна осталась, а у ей рабеночек четвертей месяц. Не житье нам под немцем. Они все тама партизанов ищуть. Вот и надумали мы до своих пробываться. Брат у меня в Веселом живеть. Тропы тутошни знаю. Прежде-то, бывало, не раз ходили до самого Сухума. У нас тута недалече до войны улики стояли и сенокос был добрый.
- Ну, а как же немцы вас пропустили? - спросил Костя.
- Да кто ж их спрашивать станеть. Первый день верст десять не прошли вверх по Зеленчуку, встренули. У моста ферма. Стоять там, мост, видать, стерегуть. Пришлось вертаться на перекат, бродом переходить. Добро хочь вода невысока. В долине Иркиса друга ферма. Немца там нету. Три дня сидели, погоды ждали. Лепешки кукурузны были - кончились, беда прямо. А тут приходить один наш солдатик. Не ентот, другой. Поспрошал, что да как, сходил кудай-то в лес, вертается. Принес добрый человек цельный бок свинячий.
- А что за солдат? - спросил Кирилл.- Красноармеец, что ли?
- Да знаю я его, как облупленного,- с досадой заметил раненый.- Дезертир! По лесам скрывается. К своим возвращаться не хочет. Ходит с трофейным автоматом, скотину брошенную стреляет.
Ребеночек запищал, и молодуха стала его покачивать, легонько подбрасывая на руках. Глаза у Нюси были растерянные. Она все молчала, до сих пор, очевидно, не верила, что все страхи и мучения позади. Кирилл предложил ей спуститься в блиндаж, где еще не остыла печь.
- А козу зачем с собой тащите? - спросил он у тетки Анисьи.
Эта коза волновала его больше всего. Она внесла с собой в их строгий военный быт неожиданный уют домашнего очага.
- Как же без козы-то? - удивилась женщина.- Кормилица она наша. Рази ее бросишь. У Нюськи-то с тоски молоко пропало, а рабеночка кормить надоть. Сами-то мы и ягоду пожуем, и грибы, и орешки, а нужда заставить, и желуди. Только хлопот с ими: вымачивай да толки...
Уже в долине Иркиса ентого ранетого встренули. Смекнул, голубь, что одни мы, сам из лесу вышел...
- Откуда? Кто такой? - спросил Костя.
Левая рука у красноармейца была вся в бинтах, через которые проступила черными пятнами запекшаяся кровь. Он прижимал руку к груди и нянчил ее с не меньшей бережностью, чем Нюся своего младенца. Боец назвал номер полка и свою фамилию:
- Рюмкин я, Рюмкин. От части отстал. Раненый вот. Две недели по лесам плутал. Дороги не знаю. В горах первый раз. Сухари кончились. А тут того плосконосого встретил. Свинью он в лесу подстрелил. Домашняя свинья, одичала только. Вот и кормился возле него первое время, пока не раскусил, что он за тип. Вижу, не компания мне. А тут еще рука сильно беспокоила, пухнуть стала.
- А фамилию этого дезертира знаешь? - спросил Костя.
- Фамилию не спрашивал, а зовут Володькой. Ребята переглянулись.
- Героя из себя корчит,- продолжал Рюмкин. - Это, говорит, они Северный Кавказ сдали. Я его не сдавал. Мы еще, говорит, повоюем. Видели мы таких вояк. Подфартило мне, женщин встретил. Обещались до своих вывести. Бабка перевязала, травки какой-то приложила на рану, вроде полегчало малость. Мне б только до госпиталя добраться. А то загниет - оттяпают по самый локоток. У врачей это быстро делается...
Раненый спешил: словно боялся, что ему не дадут до конца высказаться. Возраст бойца определить было трудно. Он сильно зарос, и лицо его выглядело таким же помятым, как болтавшаяся на нем шинель.
- А где еще немцев встречали? - спросил Костя.- План нарисовать сможешь?
- Недалече,- вмешалась тетка Анисья,- верстах в пятнадцати отсель. Где ента речка ваша в Пшишонок впадаеть. Барак тама был. Так немцы на месте того старого барака землянки поставили.
Живуть себе, на гармошках играють. Мы их ночью правым берегом обошли. Сперва хотели на Наур податься, но посля смекнули: тропа-то тама быта, хочь яечечко катай, значить, и немца того, что вшей в лиху годину. Мы-то полбеды, козу, мол, на барахлишко менять пришли.
Одно слово - бабы. А солдатику враз крышка. Оттого и подались на Вислый. Дорогу енту одни местны знають. Можеть, мы и раньше б сюды вышли, да на бурелом набрели, насилу выбрались, Добро хочь немцы, что ли, до половины завал расчистили да порастащили...
На пеленки для Нюсиного сына Кирилл пожертвовал свои новые портянки. Согревшись возле печки, молодая женщина сняла, наконец, свою траурную шаль. Волосы у нее были расчесаны гладко, на прямой пробор, и заплетены в короткую толстую косицу.
Костя вскипятил воды. Он отдал весь небольшой запас марганцовки, который хранился в аптечке, индивидуальный пакет и чистое полотенце, чтобы тетка Анисья могла сделать Рюмкину перевязку.
- А ведь он про Конева говорил,- сказал Кирилл.
- Я это, дорогой, сразу понял,- улыбнулся Костя.
- Ты скажи, Робин Гуд выискался, а?
- Все равно,- вставил Федя,- он человек темный.
- Я думаю, винтовку у этого Рюмкина отбирать нет смысла,- сказал Костя.- Шпиона с простреленной рукой немцы в наш тыл не зашлют.
- О чем речь,- согласился Кирилл.
- Скажу по секрету,- добавил Костя,- я давно, еще с первых дней, зажал немного яичного порошка. Ну, две-три горсти, да, как неприкосновенный запас. Женщины все-таки, ребенок, боец раненый - наш товарищ! Отдадим?
- Они, однако, через несколько часов в роту придут,- с присущей ему практичностью заметил Федя,- а нам службу нести.
- Раненый, понимаешь? - повысил голос сержант.
- Ты что, чурбан бесчувственный? - спросил Кирилл.
- Не чурбан я и не жадный вовсе,- ответил Федя.- Только морда его мне не нравится. Глаза прячет.
- Вот шарахнут тебя, посмотрим, в какое место сам глаза втянешь,- разозлился Другов.-Помнишь слова твоего капитана? Глаза - это лирика. Я одно вижу - худо человеку.
- Понимаешь, дорогой,- уже спокойно обратился к Феде сержант,- нам так нельзя, да: лебедь - в облака, щука - в воду. Мы как альпинисты теперь, все в одной связке...
Боец стонал, корчился от боли, пока женщина отмачивала, отдирала ему присохшие старые бинты.
Рука у него распухла и покраснела. Ему действительно нужно было скорей добраться до санбата.
Закончив перевязку, тетка Анисья накормила Рюмкина и дала ему чаю. Потом посмотрела на Федю, на Кирилла и прерывисто вздохнула:
- О-хо-хох, господи, ну каки ж с вас вояки? - Глаза ее вдруг повлажнели, и она провела по ним жесткой ладонью.- Дети, совсем дети! Вам бы в казаки-разбойники играть.
- Что вы, тетушка Анисья,- серьезно возразил Другов.- Мы те самые три кита, на которых мир держится...
Женщины поели сами, перепеленали, напоили из рожка молоком ребенка и снова тронулись в путь. Коза, как собачонка, привычно плелась за ними на поводке. Эти женщины внушали ребятам какое-то сложное чувство. И трудно сказать, чего тут было больше: удивления, жалости или восхищения...
...На этот раз приезда старшины ждали не без трепета. Может, и теперь ПНШ найдет к чему придраться? Но все обошлось как будто. Капитан не подавал голоса. Остапчук привез письма Шонии и Силаеву.
Только Другов ничего не получил ни от Галки, ни от тети Оли. О том, что с ними могло одновременно что-то случиться, он и не помышлял, но скверная работа почты говорила о том крайнем напряжений, которое испытывал транспорт, и о долгом кружном пути, что предстояло проделать письму от Москвы до Кавказа.
Зато им доставили зимнее обмундирование: ватные штаны и телогрейки, еще хранившие запах интендантских складов, белые, похожие на комбинезоны, маскхалаты с капюшонами и матерчатыми чехлами для рукавиц, просторные «черчиллевские» ботинки с круглыми загнутыми вверх носами и теплые байковые портянки. Пилотки ребятам заменили на меховые ушанки, хотя и «б/у», но, тем не менее, вполне приличные с виду и главное - теплые. Для часового привезли овчинный тулуп до земли, с громадным воротником и - чудо из чудес! - валенки.
Растоптанные, прошитые толстой дратвой. И где их только раздобыл Остапчук на этом благословенном юге?
Из специального снаряжения они получили старенький бинокль, метров пятнадцать страховочной веревки и, наконец, самое главное - фляжку чистейшего медицинского спирта.
- И закуска в мене е,- похвалился Остапчук, доставая завернутый в бумагу изрядный шмат солонины.- Вымочуваты трэба...
Но ни долгожданные письма, ни теплое обмундирование не принесли ожидаемой радости. Под конец старшина сообщил печальную весть: погиб старший лейтенант Метру. Около сотни автоматчиков прорвалось по обходным тропам на южный склон со стороны урочища Загана.
Возможно, они штурмовали отвесную скальную стену в, районе ледника Грымза с намерением зайти в тыл одной из наших частей.
Делая изрядный крюк, немецкие егеря натолкнулись на сторожевую заставу старшего лейтенанта и, не растерявшись, с ходу атаковали ее.
Бой был тяжелым и неравным. Наши потеряли шесть человек убитыми и больше десятка ранеными. В числе раненых оказались ординарец командира роты Повод и красноармеец Азат Бакиров, Спасибо-Рахмат, как прозвали его ребята. Разрывная пуля раздробила ему плечо. Но понесенные потери были не напрасны - отряд немецких автоматчиков вынужден был отступить с большими потерями...
Гибель старшего лейтенанта подействовала на ребят удручающе. Стараясь их приободрить, старшина говорил о том, что командование ротой принял на себя командир первого взвода лейтенант Кравец - отчаянная голова, что он, Остапчук, нюхом чует: выдыхаются фрицы.
Старшина и сам тяжело переживал гибель командира. Он все время с обидой и сожалением думал о том, что не уберег его, что, провоевав бок о бок со старшим лейтенантом около полугода и видя от него только доброе, в сущности, ничего не знал об этом человеке. Что он мог рассказать о нем? Что звали его Валентином Христофоровичем, что ему недавно исполнилось двадцать восемь, что он молдаванин, родом из Одессы, что была у него жена и дочь Юлька, за которых он изболелся душой? Но это всего лишь мертвая анкетная справка. А ведь за ней
еще совсем недавно стоял живой человек, такой непростой и такой уязвимый. И мысли у него были свои, и надежды, и планы. А теперь ничего нет.
Только холмик сырой земли у подножия старого бука-великана в темном лесу, где даже весной не поют птицы...
Журнал «Юность» № 10 октябрь 1976 г.
Тройной заслон
Trackback(0)
 |
Тройной заслон Часть 9
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed