|
Читать предыдущую часть
В эту весну в Загородном парке снова цвели ветвистые липы. Одурманенные их запахом, снова суматошно носились возле них майские жуки.
А сам старый парк, тихо задремавший над обрывом, именно в эту весну, кажется, забыл о своих годах. Гулко раздавались по парку голоса: по аллеям туда и сюда сновали рабочие. Веселые, озорные электрики тянули от дерева к дереву гирлянды разноцветных лампочек. А от золотистых дорожек пахло Окой.
Ребята каждый день прибегали сюда посмотреть, скоро ли конец всем работам, и с любопытством поглядывали на белое длинное полотнище, скрывающее до времени обелиск на могиле Соколовского.
Приходил со всеми и Леня.
Он жил сейчас у Семена Ильича. Забота, до сих пор неизведанная, искренняя нежность, окружившие Леню, привязали его к Семену Ильичу накрепко. Но по ночам часто вспоминалось Лене все. И особенно мать.
Ах, как кричала она, как билась в истерике, когда тех двоих увели чекисты. Леня подносил к ее губам стакан с водой, она отталкивала его руки тонкими пальцами. Широко раскрыв зеленые глаза, смотрела на него с диким выражением. Чтобы успокоить, чтобы, наконец, поняла она, кто виновен в случившемся, Леня и сказал ей тогда:
- Вы, наверно, не понимаете, мама... Но папа и дядя Серж - они же не советские люди!
И как сразу прекратился крик. Приподняв с подушки черноволосую голову, она выдавила сквозь стиснутые зубы:
- Гаденыш!
Сказанное прозвучало такой откровенной ненавистью, что он онемел от боли, точно опять давнишний жучок-короед залез в его сердце.
А потом он узнал и другое. И это другое - самое мучительное, чего никак не может себе простить Леня и о чем забывает только тут, в парке.
Он помнит, как стоял с Наткой у дома возле забора. Дул ветер. В темной луже сиротливо дрожало отражение голого дуба. И что-то тоже дрожало в потемневших Наткиных глазах.
Он сразу не понял, что она тогда сказала, а лужа с отраженным голым дубом метнулась перед его взором, наклонился забор, даже крыльцо пошло куда-то в сторону. Не веря, боясь непоправимого, крикнул:
- Ната!
И увидел стремительно повернувшееся к нему Наткино лицо.
- Так ты не знал?! - всплеснула она руками, и Лене странно запомнилась ее голубенькая рукавичка с прокусанным большим пальцем.
Когда он лежал на диване и Аграфена Максимовна, как когда-то Натке, прикладывала к его лбу мокрое полотенце, перед глазами все время мелькало что-то красное. И Леня знал: это гроб в зале управления. А в гробу Мишин отец, которого убил дядя Серж.
Знала ли об этом мать, Леня не стал и спрашивать. Ее, хрипящую, с пеной у рта, увезли в больницу: она наглоталась уксусу и мышьяку. До последнего своего часа не звала Леню, а когда он приходил, смотрела на него с тем же злым огнем в зеленых глазах, и Лене все чудилось, что вот-вот губы ее разомкнутся и она скажет то свое слово, которое еще тогда открыло ему многое:
- Гаденыш!
Но время лечит раны. Лечило оно и Леню. И друзья не забывали его ни на минуту, старались облегчить ту боль, которая поселилась в нем, как казалось ему, навсегда.
Перед днем открытия памятника на могиле Соколовского Семен Ильич получил назначение на работу в другой город. Леню опечалила скорая разлука с друзьями. Грустный, встретил он Натку, Мишку, Гену. Чуть позднее пришли Валя и Яшка.
Яшку сейчас уже звали не «задирой», а «конспиратором».
- Не конспиратор я, а дурак, - с тоскливым ожесточением отзывался на это Яшка. - И батя был дурак.
Ребята спорили с ним, доказывали обратное. И только один Мишка думал: есть в Яшкиных словах доля правды. Иначе не было бы у дяди Федота такой запутанной судьбы, не было бы того, что и сейчас при воспоминании еще мучает Яшку. Теперь Мишка знал, еще в больнице дядя Федот, обгоревший во время пожара, рассказал Яшке многое. Рассказал горькое, нелегкое, глупое.
Оказывается, до революции на Кубани держал Федот лавчонку, а Кротов об этом узнал. Припугнул.
- Гляди, мол. Ты ведь частником был. Так? И скрыл это, А Советы, знаешь, как с частниками? - и Кротов большим пальцем выразительно чиркнул себя по горлу.
Федот испугался. С этого самого испуга и пошла его линия писать кривую.
- Эх, сынок, сынок, - во время свиданий хрипел Федот сквозь марлевые повязки. - Эх, и дурной же я был. Эта Кубань сил меня всяких лишала.
Из-за слабины своей сколько я, окаянный, грехов на свою душу положил. Кротов-то меня в какие дела втянул... ведь я и воровал для него, и документы подделывал. И тебя чуть ли... Эх, сынок! - скрипел зубами Федот, вспоминая, как слепо и глупо подчинялся он Кротову, боясь и ненавидя его одновременно. Как пил, стараясь водкой заглушить чувство своего угнетенного безвыходного положения.
Федот был на складе, когда начался пожар. И знал, чьих рук это дело. Но не подумал о себе, понял только, будет очень плохо, если склад сгорит. И склад не сгорел, а огонь, что опалил Федота, словно очистил его.
Уже без боязни, помня лишь, какие беды может еще принести тот, кто принес их самому Федоту, он рассказал все.
А Яшка... Что ж Яшка! Яшка тоже был глупый. Бесконечные пьянки отца, бесхарактерность матери, безуютность в доме вынесли Яшку на улицу, оторвали от школы. Наверно, оттого, что дома было плохо, хотелось Яшке навредить всем. Его не смущало, что плохое он делал даже Соколовскому, человеку, который чем-то удивлял Яшку.
Смерть ученого внесла сумятицу в Яшкину жизнь: ему стало как-то не по себе, когда он понял, что тот никогда не узнает, почему именно Яшка лазил в его сад. Жизнь показалась ему несправедливой: одних она не щадила, других, вроде Кротова (а Кротова Яшка не любил из-за денег, что давал тот отцу на водку), словно оберегала. От такой жизненной несправедливости Яшка возненавидел Кротова. Он хотел насолить ему. Но как? Пойти и сказать про сверточки. Но со сверточками был связан отец, которого Яшка, несмотря ни на что, жалел, да потом, кто бы поверил ему: уж больно нелестная слава бродила за Яшкиной спиной по городу. И отчего-то в это самое время стало Яшку тянуть к Мишке-цыганенку.
Многое, многое пришлось передумать и переоценить Яшке за последнее лето и осень. Знал он о гибели Мишкиного отца. Видел и Мишку, и Мишкину мать, и всех Мишкиных друзей.
Тот, кто убил Мишкиного отца, сделал плохо им всем. Эта мысль пришибла Яшку. Он тоже хотел вредить всем. Значит, он похож на того беляка?! Но Яшка ж не беляк! Он ведь свой, русский, советский! Никогда Яшка не думал о том, советский он или нет. А тут просто понял, что другим он и не был, и возненавидел себя. А потом пожар и рассказ отца...
Что ж, он умел молчать, умел скрыть острую ненависть к тем чужим, за которыми уже следили. Он вытерпел и тогда, когда Мишка, ставший ему уже близким, чуть ли не плюнул ему в лицо за его связь с Кротовым. Яшка стерпел, знал: ему стока надо терпеть. Для дела. И поэтому сейчас, когда все стало ясным, когда многие узнали о Яшкиной скрытой игре, звали его мальчишки и девчонки «конспиратором». А Яшка сердился и очень горевал, что настоящим он только становится.
...День кончался. В раскрытое окно доносился шум вечернего города. Медленно ползли по мощеной улице вниз к Оке неповоротливые автобусы, изредка проносились легковые автомобили, цокая копытами и выбивая из булыжников голубые искры, легко несли пролетки короткогривые разномастные лошади. На улице зажигались фонари. В тусклом колеблющемся свете мелькали до удивления одинаковые фигуры прохожих.
Натка сидела на подоконнике, поджав под себя ноги, и слушала, как играл Леня. Скрипка пела о чем-то добром, хорошем. Натке было чуточку грустно. Встречать лучше, чем провожать. В каждом расставании - прощание надолго, возможно, навсегда. В минуту разлуки становится особенно дорого все, что пережил.
Семен Ильич уже несколько раз заглядывал в комнату. Озабоченные, грустные лица ребят и смешили его и трогали, а скрипка все пела и пела задумчиво. И Мишка сидел, насупив черные отцовские брови. И, кажется, Натка вздохнула печально, и покраснел Валин носик.
Семен Ильич не выдержал.
- Ну и ну, - сказал он, широко раскрывая дверь. - Кажется, вы, други мои, совершенно не радуетесь завтрашнему? А сколько ждали этого дня.
Натка медленно повернула к нему голову.
«Какого дня?» - казалось, спросили ее невидящие глаза.
- А открытие памятника Соколовскому! Забыли, да? - подтрунивая, напомнил Семен Ильич.
- Почему же забыли? - обиженно проговорила Натка, а глаза ее оживились.
- И ничего мы не забыли, - тоненько вызвенела Валя. - Правда, Миша?
Это ее всегдашнее обращение к брату всех рассмешило. Пряча улыбку, Семен Ильич бросил окурок в пепельницу и, стараясь перекрыть смех, сказал громко:
- И еще для вас сюрприз. Завтра над городом пролетит дирижабль. У нас его еще не видели.
Мишка сорвался со стула и в пылу восторга заорал:
- А вы знаете, как еще называют дирижабль? Не знаете? Эх, вы!.. Цеппелином называют. В честь немецкого воздухоплавателя Цеппелина. Вот он да еще Сантос-Дюмон из Парижа в начале двадцатого столетия совершили грандиозные опыты воздухоплавания. А вот еще был такой авиатор Роз. Он в своем изобретении воздушного шара угадал наш дирижабль.
И Мишка, волнуясь, рассказал о двух типах воздушных шаров: о первом, конструкция которого сводилась только к тому, чтобы управлять дирижаблем, и о втором, где механизмы и машины уже служили не только для движения снаряда, но и для подъема пара и его поддержания в воздухе.
- А Роз выбрал среднее между этими двумя конструкциями. И его воздушный снаряд можно считать родным братом, правда, младшеньким, нашему дирижаблю.
- Лекция - что надо! - посмеиваясь, сказал Гена. - Только что это у тебя воздушные шары и не управляются, и не поддерживают пара?
Ребята снова расхохотались, вспомнив конфузную Мишкину историю с черным котенком. Но тот не рассердился.
- Много вы понимаете. Дирижабль! - Он поднял вверх палец. - Это штука что надо, но и ей далеко до ракеты. Ох, и до чего же интересно жить, хлопцы! - Мишка громко заулюлюкал, закружил по комнате, по пути чмокнул в щеку Семена Ильича, а заодно и подвернувшуюся под руку Натку.
- Разнежничался... Это он специально, чтобы с Наткой поцеловаться, - громко, на всю комнату сказала Валя, повернув голову к Гене. И засмеялась сама, потому что хорошо знала брата; в порыве восторга Мишка, не сморгнув, поцеловался бы даже с крокодилом.
В углу тихонько сидел Яшка. Влюбленно следил он за Мишкой глазами. После Валиных слов ревниво покосился на Натку. Взглянул на Леню. Тот задумчиво укладывал скрипку в футляр. Медленные, не очень верные движения Лениных рук всколыхнули в нем его ненависть ко всем Кротовым. Но тут же вспомнил о Лениной поступке. В городе говорили, чекисты пришли вовремя: если б задержались, переломил бы Серж Лене все шейные позвонки.
«Он тоже свой», - подумал Яшка, и ему захотелось немедленно сделать для Лени что-нибудь приятное.
- А классно ты играешь, Ленька, - вдруг сказал он. На Яшку оглянулись.
- Ты что, спал? - спросил Мишка и засмеялся. Леня уже с час как кончил играть.
Яшка соскочил со стула, схватил Мишку веснушчатыми руками:
- Ух ты, образина черномазая... - выдохнул он. И этот короткий выдох прозвучал такой лаской, что Натка открыла рот. Хоть и удивил их уже однажды Яшка, но эта ласка в нем, ершистом и непокорном, была еще удивительней.
Мишка-цыганенок и Яшка, крепко обхватив друг друга, кружились по комнате. Визжала, боялась, что ей наступят на ноги Валя. Натка кричала, что они бешеные и могут стукнуться об стул. Леня хлопал ресницами, не понимая, всерьез они борются или понарошку. Гена оттаскивал с поля борьбы стулья. И только один Семен Ильич спокойно стоял у окна, раскуривая новую папиросу.
А на следующий день они все-таки опоздали к началу митинга в честь открытия обелиска Соколовскому и примчались, когда густая толпа уже двинулась к центру парка.
Аллеи точно солнечные лучи, а там, где они сходятся, цветущий холм могилы великого ученого.
В настороженной тишине звякнули ножницы. Снова заиграл оркестр. Медленно поползло вниз светлое полотнище, открывая взору людей гордо устремленную ввысь гранитную ракету над могилой Эдуарда Калиновича.
- «Человечество не останется на земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство». Так говорил наш замечательный земляк! - звучат слова оратора. - И сегодня здесь мы, советские люди, заявляем: это обязательно будет!
Натка посмотрела вверх. Пылало в небе далекое солнце, блестело на самом кончике гранитного обелиска. Шелестели
деревья, дружески протягивая ветки к теплому камню над цветущим холмом. На сером граните выпуклые слова:
«Человечество не останется на земле...» - начала читать Натка и, снова подняв голову, хитро подмигнула солнцу.
Вечером в шумной вокзальной толпе Натка не сразу отыскала Семена Ильича и Леню. В самую последнюю минуту она вспомнила о чем-то, громко ахнула и убежала.
До отхода поезда оставалось пять минут. Леня, попрощался с Наткиной мамой, тетей Надей и друзьями, беспокойно глядел по сторонам, пока не увидел запыхавшуюся, красную Натку. В руках она держала большой букет еще редких летних цветов. От быстрого бега и оттого, что всю дорогу Натка изо всех сил прижимала букет к груди, цветы имели жалкий вид, но она, не заметив этого, протянула их Семену Ильичу.
- Это вам, - сказала она, тяжело переводя дыхание. Семен Ильич улыбнулся и спрятал улыбку в цветы с наполовину облетевшими лепестками.
- А это тебе, - Натка подала Лене небольшую книжечку в коричневой обложке с простой черной надписью. «Как закалялась сталь», - прочел Леня.
- Спасибо, Ната, - он опустил глаза, но тут же поднял их и обвел всех сияющим взглядом.
- Я не забуду вас и, когда вырасту, приеду только к вам. Ведь, правда, приеду? - обратился он к Семену Ильичу.
- Правда, Леня. Куда ж и ехать, как не к друзьям, - ответил Семен Ильич и обнял Леню за плечи.
Впереди засветился зеленым круглый глаз светофора. Паровоз крикнул басом:
- Садись!
- Пиши, Ната, - попросил Леня. - Обо всем. И ты, Миша. И ты, Гена, и ты, Яша, тоже.
Паровоз еще раз крикнул. Колыхнулись вагоны. Нехотя пополз вбок вокзал, перрон.
Ребята старались не отстать от окна набирающего скорость вагона.
Но вот уже четверть метра между ними и Леней, вот полметра, вот метр, два... Вот уже не видно Лениного лица. И только взволнованный голос доносился до ребят:
- Я всегда с вами. До свидания, ребята!
Леня далеко высовывается в окно. Что-то, смеясь, кричат ему с перрона ребята. Леня не слышит, но улыбается им.
...Вдали кумачовый закат призывно освещает весь горизонт. И небо от него все светлое, все в радужных переливах...
И так же светло на душе у Лени. Теперь все ясно и ни в чем нет сомнений. Впереди большая-пребольшая жизнь. Какой она будет, Леня знает твердо. Она будет мужественной и честной.
А небо разгорается светлым пламенем. И в это светлое летит паровоз. Ветер свежим потоком плещет в лицо, стучат и стучат по рельсам колеса, а Лене кажется: звучно и громко разносят они по окрестным лесам, полям песню:
Наш паровоз, вперед лети...
Взволнованный мир
Trackback(0)
 |
Наш паровоз, вперед лети
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed