|
Они приехали в город ночью.
Мама и бабушка вынесли из вагона чемоданы, посадили на них сладко зевающего Ганьку. Натка, поеживаясь, ступила на мокрый перрон.
Наверно, недавно здесь прошел дождь. И как обычно после дождя воздух был какой-то особенно чистый и недвижный. Только иногда выскальзывал ветерок, едва ощутимый и тоже свежий. От его мягких прикосновений Ганька ерзал на чемодане, Натка открывала рот, глотала ветерок, как воду, а бабушка, кутая плечи в большой полосатый платок, ворчливо гудела:
- Ну вот и приехали... Теперь сидеть будем. Чисто цыгане, да и только. Нет, чтобы на одном месте, как другие. Так нет: то граница, то столица. Все ехать да ехать. А зачем? Плохо, что ль, там было? - и, хмуря густые брови, неодобрительно качала головой.
Натка тоже хмурилась. Уж кому-кому, а ей «там», в Ленинграде, было совсем неплохо. Ей нравились его мосты и парки, нравился мамин институт и академик, удивительно румяный. Даже небольшая лысина была у него розовой, словно на его макушке постоянно всходило солнце. Натка с первого же дня называла его дедушкой. Он при встречах ласково трепал Натку по щеке тоже розовой ладошкой, а маму называл «преемницей». Натка гордилась мамой. Быть дочерью той, кого отличал академик и готовил себе на смену, - это чего-нибудь да стоило. По крайней мере, Наткины сверстники относились к ней уважительно, и она верховодила ими, как хотела.
Наткины мама и папа и их друзья в гражданскую войну боролись за власть Советов. Этим Натка тоже гордилась. И, конечно же, была счастлива, что живет сейчас в городе, с которого и началась революция. Своим подружкам в далекий городок на границе писала она длиннющие письма о Ленинграде.
И вот все кончилось, кончилось внезапно.
Мама училась, бабушка из скромного ежемесячного пайка готовила супы, которые съедались настолько быстро, что Натка никак не могла разобрать, вкусные они или невкусные. Папа с границы писал письма самые обыкновенные, точно жил он не на границе, а в каком-то очень тихом местечке, где не было тревог и опасностей пограничной заставы. Натка целыми днями носилась по городу, с восторгом думала:
«Может, тут Ленин ходил...»
Часто бабушка, посадив Таньку на колени, говорила удовлетворенно:
- Мать у вас умная. Уж как хвалят-то ее... даже неловко слушать бывает. Вот выучится, профессоршей станет. Отец приедет... То-то заживем славно.
Но однажды мама пришла раньше обычного. Поцеловав Ганьку, погладила Натку по косам и громко позвала бабушку:
- Мама, быстренько полотенце, мыло, зубную щетку! Бабушка выглянула из-за ширмы, за которой стояла ее кровать, и спросила тревожно:
- Куда это сборы такие?
Мама засмеялась, румянец окрасил ее смуглые щеки, темные глаза блестели весело.
- В Москву, мамочка! В ЦК!
Бабушка слабо ахнула и опрокинула ширму.
...Прогудел паровоз, нарушив ночную тишину. Где-то, невидимые в темноте, звякнули вагоны. Тяжело бухнула вокзальная дверь, и на перроне появилась мама в шинели, к которой Натка еще не привыкла. Шинель была длинная, черная. Оживляли ее лишь светлые металлические пуговицы да бархатные петлицы в радостной малиновой окантовке. Именно эти петлицы примирили Натку с новой маминой одеждой, строгой и даже немного суровой. С мамой шел высокий грузный человек в сапогах, в широких галифе. Из-под коротковатой кожаной тужурки тяжело свисала у бедра тоже кожаная кобура. Даже при слабом перронном освещении был заметен на его лице перехлестнувший всю щеку красный рубец. Бабушка с плохо скрытым недовольством следила за подходившими.
- Не свежо вам здесь? - спросила мама. - Сейчас машина будет. Они уже два раза посылали, но поезд опоздал,- добавила она, заметив бабушкин взгляд, и, обращаясь к мужчине, сказала:
- Вот и мое семейство, Семен Ильич.
Ганька, в свои пять лет не знавший в жизни ничего печального, спросил восторженно:
- Это вас белые зарубили, да? Семен Ильич засмеялся:
- Было, было и такое, дружок. Да кишка у них тонка, зарубить нас совсем. Видишь, живой я.
Ганька, удовлетворенный тем, что у белых кишка тонка, стал пристально разглядывать нового человека. Бабушка, не привыкшая без дела проводить время, то сдвигала, то раздвигала чемоданы. А Натка, засунув руки в карманы синего плюшевого пальто, смотрела в громыхающую на рельсах темноту.
- Так и решилась, Анна? И не жалеешь? - услышала Натка за своей спиной тихий голос Семена Ильича.
- Эх, Семен. Семен... Не тебе спрашивать, не мне отвечать,- отозвалась мама полуукоризненно, полуудивленно.- Как же иначе? Ведь ЦК посылает! Горда тем, что выбрали именно меня.
- Но институт...
Мама всплеснула руками:
- Ты ли это, Семен?! - но тут же засмеялась. В ее смехе Натка уловила лукавство.
- Испытываешь на твердость? Так? - Мама помолчала и уже без улыбки добавила: - Будь спокоен: с чистой совестью, с самыми светлыми намерениями, с радостью, что вновь пригодилась, дала согласие. - Мамин голос дрогнул, и в ответ на ее слова голос Семена Ильича тоже дрогнул.
- Анна... Я рад за тебя, и рад, что ЦК направляет к нам на транспорт таких, как ты. Сейчас нам это очень важно. А на тебя я надеюсь.
Натка уже не смотрела в темноту. Повернувшись к маме, глядела она на черную мамину шинель, на черный берет с красной звездочкой посредине. Торопливо и громко стучало Наткино сердце, и шинель уже не казалась незнакомой, и Ленинград отодвинулся куда-то вдаль, и стал ближе этот, еще неизвестный город, которому, оказывается, была нужна ее мама. Натке сразу стало легко. И неожиданно для взрослых она засмеялась.
Бабушка, хмурясь, оглянулась на нее. Поправляя сползший с плеч платок, буркнула, сердясь и на запоздавшую машину и на свое безделье:
- С чего это тебя? Веселиться, я думаю, причины нет. Но Натка смеялась. Приглядевшись к Натке, мама тоже засмеялась. Протянув руку, прижала Натку носом к жесткой и немножечко колкой шинели. Натка с удовольствием вдохнула ее запах, запах незнакомый, и незаметно, тихонько прикоснулась губами к прохладной пуговице.
А потом пришла маленькая «эмка». Натка опять засмеялась, увидев, какие у нее не по росту большие колеса. Затолкав в машину чемоданы, мама сказала Семену Ильичу:
- Ну... будешь здесь, ко мне обязательно.
В больших ладонях Семена Ильича совсем исчезла мамина рука. Чуть-чуть встряхивая ее, он медленно ответил:
- Ох, Анна, что говорить об этом. Но я думаю, скоро совсем сюда. Дело есть. И, пожалуй, серьезное дело. Так что до скорой встречи.
Хлопнула дверца, поплыло в сторону здание вокзала, сонно помаргивая, отодвигались назад фонари на перроне. Поворот - и стало еще темнее. Машина, подрагивая на булыжной мостовой, неходко двинулась по спящему городу. За Наткиной спиной, неловко пристроившись на чемоданах, бабушка все время ворчала, поминая цыган, таборную жизнь и еще что-то. В ответ на ее ворчание вздыхала мама, но по звуку Натка определила, что мама вздыхает просто так, для приличия.
Ночь была темная, и Натке виделись лишь смутные очертания зданий, расплывшиеся силуэты деревьев и еще не то заборы, не то какие-то строения.
Скоро машина остановилась. Посветив спичкой в подъезде, мама отыскала замочную скважину, открыла дверь в квартиру...
Здесь маму ждали. Кто-то неизвестный протопил печи, и после ночной прохлады теплый, какой-то обжитой воздух квартиры даже на бабушку подействовал ободряюще. Она с любопытством обошла все комнаты, рассматривая столы с толстыми неуклюжими ножками, стулья с такими высокими спинками, что когда Ганька сел на один из них, Ганьку не стало видно. Понравились бабушке и кровати с пузатыми пружинными матрацами. С удовольствием посидела на полукруглом диванчике и с чувством горделивого достоинства начала распаковывать вещи. Ганька носился по большой квартире, залезал на стулья, карабкался на матрацы. Да и Натка с не меньшим удовольствием знакомилась с тем, что с этой ночи становилось их новым домом.
Ей понравились большие просторные комнаты. В Ленинграде они жили в одной маленькой, которую выделили маме в институтском общежитии. Понравились совсем новые столы и стулья, от них еще пахло лесом, понравились стеклянные с висюльками абажуры. Когда Ганька, топая толстыми ножками, пробегал по комнатам, висюльки мелодично позванивали.
После того как все улеглись, Натка еще долго не спала. Она вспомнила городок на границе, маленький домик начальника заставы. Вспомнила их жизнь там, почему-то всегда напряженную и от этого казавшуюся какой-то неестественной. Папины частые отлучки среди ночи, мамины тревожные шаги по скрипучим половицам взад-вперед, взад-вперед и так -до утра, до короткого телефонного звонка. Так осторожно, чтобы успокоить домашних, звонил папа.
...За окном посветлело. Это из-за туч выкатилась крутолобая луна. Натка неслышно и быстро встала с кровати, подошла к окну. Густая и узкая тень лежала возле дощатого, облитого лунным светом забора. Тихо-тихо вокруг. Ни звука не раздается в этой тишине. Только луна заглядывает в Наткино лицо и сонно подрагивают от предутреннего ветерка тонкие ветви прильнувшего к окну кустика.
На той стороне улицы темнеют дома. В одном из них живут тетя Надя - жена большого друга Наткиных родителей и Наткина ровесница Валя.
Но они сейчас в деревне у Валиного отца. Натка по фотокарточкам и по письмам знала дядю Андрея, знала и то, что в той деревне, куда уехала Валя, делает дядя Андрей какое-то очень важное дело.
Отчего-то вспомнился Натке сегодняшний мужчина с красным шрамом. Он, конечно, тоже мамин друг. В тишине спящего дома очень ясно раздались его слова: «Я думаю, скоро совсем сюда. Дело есть, и серьезное».
Наверно, и у мамы будут здесь серьезные дела.
Чем-то тревожным повеяло на Натку от этой мысли.
Темнота за окном становилась синеватой, а Натка все стояла у окна и, не чувствуя прохлады пола, то волновалась, то успокаивалась, то вновь тревожилась за маму.
Взволнованный мир
Trackback(0)
 |
На новом месте
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed