Песнь о мастере и подмастерье
I
- Предметов старины, говоришь? А где же им еще быть? Таких, как у нас в ауле, нигде не сыщешь!- сообщили мне здесь с уверенностью, узнав о цели моего приезда.- Хотя бы Хасбулат-олатая (Олатай - дед, уважительное обращение) взять. У него же целый сундук старинных вещей.
- Он собирается скоро передать их в пришкольный музей по истории родного края. Да, да, чисто музейные экспонаты у него! - хвастливо заявили другие.
- Притом он и сам живой свидетель старины,- вступили в разговор третьи.- Поговоришь с ним, и само прошлое оживает перед тобою! - И с гордостью показали мне его аккуратный домик, крытый железом, весь утопающий в черемуховом цвету.
И я, с наслаждением ступая по пушистой гусиной траве, зеленым ковром устилавшей улицу, неторопливо пошел в указанную сторону, размышляя о том, что же такое интересное может храниться у Хасбулат-олатая.
- Не робей, шагай смелее! - донеслось мне вслед от моих новых знакомых.- Кто понимает толк в его реликвиях, тот самый желанный гость для него!..
II
Хасбулат-олатаю, по его словам, давно уже перевалило за седьмой десяток. Однако, судя по его живым, темным глазам, крепкому худощавому телу и ровным белым зубам, ему трудно было дать и шестьдесят. К тому же лихо закрученные вверх кончики холеных черных усов придавали старику совсем молодцеватый вид. Только тонкий, порой срывающийся, как у молодого петуха, голос выдавал его возраст.
- Вот! - произносит он, гулко постучав по внушительному деревянному сундуку, занимавшему почти половину урындыка, возвышения вроде нар.- Здесь реликвии семи поколений нашего рода...
Я с любопытством смотрю на этот большой, видавший виды сундук. Зеленая краска на нем давно уже поблекла, доски местами изъедены жуками и обгрызены мышами. Хасбулат-олатай старательно смочил керосином висящий на нем заржавленный замок, изрядно попыхтев, насилу повернул ключ, откинул крышку сундука и, еще раз гордо повторив свое «вот», стал бережно доставать хранимые в нем реликвии.
Первым лег передо мной пожелтевший от времени и принявший вид полированной кости ижау - деревянный ковшик для кумыса, напоминающий по форме голову какого-то фантастического пресмыкающегося. Затем показался боевой рог.
- Под звуки этого рога Салават-батыр поднимал свои войска на бой, - поясняет Хасбулат-олатай.- Трубачом Салават-батыра был Саммат, самый почитаемый аксакал нашего рода. Вот от того Саммата осталась эта реликвия.
Старик, видимо, желая узнать, какое впечатление произвело на меня это пояснение, внимательно посмотрел на меня, прежде чем снова склониться над своим сундуком. На этот раз он вытащил богатую сбрую всадника. Тщательно выделанное, по форме - наподобие лебединой груди, резное седло, украшенное серебряными бляхами и сердоликами, вместе с отделанными серебром уздой и нагрудником были настоящими предметами искусства. Следом за сбруей появилась широкая тяжелая сабля, на ножнах которой были изображены головы льва и сизого голубя.
Старик, обратив на меня, испытующий взгляд, торжественно спросил:
- Скажи мне, джигит, что означает здесь лев и сизый голубь, а? - и, не дожидаясь моего ответа, продолжал.- Если хочешь знать, это означает, что у хозяина этой сабли сердце отважное, как у льва, а душа чистая, как у сизого голубя, вот! Кто ею владел, спросишь? Кахым-турэ - герой войны 1812 года! И сабля, и седло со всей сбруей - все это тоже его. Ведь он родом отсюда. Наш батыр. С этой булатной саблей в руках во главе северных амуров он вошел первым в Париж! А выковали ее из уральского булата наши же рабочие джигиты. Вот как... Понял?!
Мне хорошо знакома бытующая в народе, и особенно у стариков вроде Хасбулата, привычка причислять каждого батыра или знатного аксакала к своему роду или же, когда никак невозможно, называть их хотя бы своими земляками. Мне не раз приходилось видеть и у жителей других районов такую же саблю и такое же седло со сбруей, сберегаемые как личные вещи таких легендарных личностей из народа, как Салават-батыр или Кахым-турэ. К. обычаю народа всегда помнить и славить доброту и героизм нельзя относиться без уважения, потому и рассказ Хасбулат-олатая я слушаю с вниманием. А старик тем охотнее склоняется над сундуком. Вот он бережно развернул небольшой сверток и достал мохнатую папаху с красной звездой на лбу. Задумчиво повертел ее в руках, погладил, затем, лихо надвинув ее набекрень, задорно посмотрел на меня.
- Ну, как?
- Очень идет,- говорю я.- Очень к лицу!
- А это уже память о том времени, когда твой Хасбулат-олатай был красногвардейцем,- с гордостью заявил он. В его прищуренных живых глазах вспыхнул несвойственный его возрасту удалой огонек.- Гей-й!..- грустно протянул он в подступившем волнении.- Было же время молодое! Славное время!.. Не веришь, так смотри. Много ли джигитов может похвастать этим? - и Хасбулат-олатай из того же свертка извлек обернутые в мягкую тряпицу георгиевский крест и орден Красного Знамени.- Видишь, твой старик в германской войне был не последним солдатом и в годы борьбы за Советы за спину других не прятался!
Хасбулат-олатай, весело покручивая длинные и тонкие, как пиявки, усы, поглядел на меня и, внезапно резко повернувшись, подошел к противоположной стене, которая вся была увешана фотографиями.
- Вот смотри! - он тонким узловатым пальцем ткнул в одно пожелтевшее групповое фото.- Это было под Петроградом, после разгрома Юденича...
Я с каким-то грустным волнением стал всматриваться в фотографию тех славных незабываемых дней борьбы и побед. Мое внимание сразу же привлек остроглазый коренастый солдат, который стоял с краю, уперев руки в бока и гордо выпятив грудь. На нем была мохнатая папаха со звездой, такая же точно, как сейчас на Хасбулат-олатае. Конечно, папаха солдату была немного велика, может, поэтому лицо его казалось очень узким и тонким. Он скорее походил на мальчишку, надевшего отцовскую шапку. Однако на груди его виднеется орден, прикрепленный прямо поверх шинели,- орден Красного Знамени.
- Это же ты, олатай! - радостно воскликнул я.- Да, это ты, я сразу узнал!
- Как же не узнать...- сдержанно улыбается старик и с необыкновенной живостью указывает на другой снимок.- А кто на этой фотографии? Узнаешь?
- Как же не узнать,- его же словами отвечаю я.- Шагит Худайбердин!
- Он самый. Ведь он тоже из наших краев,- с достоинством говорит Хасбулат-олатай.- Это он нам простым солдатам-башкирам впервые открыл глаза, донес до нас слова великого Ленина... Гей-й... Вот кто был настоящим мужчиной, справедливым, правдивым, храбрым мужем... Наш Шагит... Эх, видел бы ты его в боях за Кронштадт!
Хасбулат-олатай задумчиво покачал головой и надолго умолк, видимо, мысленно перенесся в далекие героические дни, и перед его глазами снова ожили немеркнущие картины сражений с врагами революции.
- Давай продолжим,- чуть слышно проговорил он, наконец. Лицо его было грустным. Казалось, после этих воспоминаний все остальное для него потеряло всякий интерес, и он без единого слова начал выкладывать одну за другой старинную кожаную посуду для сбивания и хранения кумыса: ботса, кулса, тур-хак... «Неужели на этом все? - подумал и я, огорчившись.- Неужели зря я надеялся найти у Хасбулат-олатая что-то особое, примечательное».
К счастью, скоро лицо старика посветлело. Он снова взглянул на меня оживленный, торжествующий и с крайней осторожностью стал поднимать с самого дна сундука что-то, заботливо завернутое в старый красный бархат, наверное, очень дорогое и ценное.
- А это вещь, дошедшая до нас из глубины веков...- с подчеркнутой значительностью произнес он.- Попала она сюда из далекого края, и есть связанная с нею одна поучительная история...
Я, затаив дыхание, нетерпеливо уставился на красный сверток. А Хасбулат-олатай, как назло, разворачивает его медленно и чрезвычайно осторожно, как будто хочет проверить мою выдержку. Я молчу. Жду. Наконец сверток раскрылся, и старик торжественно протянул мне кувшин поразительной красоты.
- На, сынок, смотри. В таких кувшинах, говорят, девушки-горянки носят воду,- он ласково улыбался, тон его был словно нарочито обыденным.- Хорошенько вглядись, вдоволь налюбуйся. Только не сглазь. Сам видишь, как все меркнет перед блеском его красоты. Так что вовсе не трудно будет сглазить такую вещь.
Я с растущим восхищением беру в руки кувшин, похожий на живой, готовый раскрыться бутон кувшинки. От удивления и радости у меня словно отнимается язык. Чувствую, что мне не удастся не только выразить словами его великолепие, но даже просто выразить свое восхищение им. Потому что в моих руках был сейчас не обычный кувшин, а одно из неповторимых творений вдохновенного человеческого гения.
«Откуда он здесь? Кем сделан?» - мелькают у меня в голове удивленные вопросы.- Ведь никогда и нигде я не видывал ничего подобного!..»
- О примечательной и мудрой истории, связанной с ним, я расскажу тебе вечером,- слышу я спокойный голос Хасбулат-олатая. - Ты приходи ко мне на пасеку. Там в лесу на месте бывшего кочевья теперь стоит наша колхозная пасека. Мед наш славится не только в Башкирии, но и по всему Союзу. Слыхал, небось?.. На этой пасеке я работаю сторожем, хотя уже давненько на пенсии. А кувшин ты сейчас повнимательней разгляди, получше запомни. Когда налюбуешься, я снова запеленаю его и уложу на дно сундука...
Он, как дитя, смеется радостно и тихо. Затем опять переходит на восторженный тон:
- Ну, как? Нельзя не восхищаться, а? Глаз не оторвешь, а? Вот какие умельцы и в старину были, да?! Удивляешься? Гей-й, удивляться ты будешь еще впереди... Да, да! Еще и погорюешь, и порадуешься, и подивишься... Верно говорю...
Хасбулат-олатай уже начал медленно и старательно укладывать обратно содержимое сундука, а я все не могу оторвать своих восхищенных глаз от кувшина:
...Вот, обвившись хвостом, тянется к воде, к горлышку по плавно изогнутому, сузившемуся вверх, как лебединая шея, кувшину медноголовый уж. Упругое, блестящее тело ужа, кажется, вот-вот зашевелится, а язычок начнет подрагивать... Это ручка кувшина. Изнутри кувшин будто излучает голубоватый свет. А снаружи он напоминает подернутую дымкой, утопающую в цветах весеннюю поляну. Ах, каких только цветов нет на этой поляне!.. И самое удивительное: ни один цветок не кажется нарисованным - это нежащиеся в своей родной стихии живые цветы!.. Вот только что прошел дождь с громом и молниями. Следом за ним появилось сверкающее солнце. И обласканные его лучами цветы заулыбались жемчужными слезами радости!.. Божественные цветы!..
А тут внизу, где обвился своим хвостом уж, расцвел горный ландыш. Его белоснежные крохотные колокольчики до того ощутимы и зримы, что, кажется, чувствуешь их душистый аромат...
Постой... Вот странно! На одном из ярко-зеленых листочков ландыша как будто есть какая-то надпись, сделанная арабской вязью?! И каждая буковка ее точно вышита красным, как кровь, бисером!..
«Мастер» - разбираю я старое письмо.- Хасбулат-олатай! Здесь написано «мастер», если верить глазам! Чья эта подпись, кто этот мастер?! - взволнованно вскрикиваю я. Таинственный кувшин вторит, усиливая мой голос: «Масте-ер!..»
- Ты поднес кувшин к губам. Вот он и зазвенел. Слышал, какое интересное у него звучание?! Прямо поет, слова твои в песню перекладывает,- не спеша ответить на мой вопрос, замечает старик, и с большой осторожностью берет из моих рук кувшин. С любовью рассматривает его, как будто и он видит его впервые.
- Какая тончайшая роспись, какая легкость! Кто скажет, что он из глины и песка, как и все другие кувшины, а? - в удивлении Хасбулат-олатай даже цокает языком.- На, возьми-ка его в руки, ну, точно пушинка?
Я снова держу в руках кувшин. Меня повергает в изумление не только его невероятная легкость, свежесть красок и ласкающая глаз форма, но и его удивительная способность, повторяя звуки, придавать человеческому голосу, какое-то невыразимо притягательное, волшебное звучание.
Крайне озадаченный всем этим я умоляюще гляжу на старика:
- Хасбулат-олатай! Откуда у тебя такое чудо? Расскажи, пожалуйста, скорее!..
А он, ничего не отвечая, забирает у меня кувшин и начинает бережно заворачивать его в красный бархат.
- Сказы у нас сказывают вечерами, при свете луны, когда нет других дел...- нравоучительным тоном проговорил старик, закрывая крышку сундука.
И мне остается только ждать прихода короткой лунной ночи вслед за этим бесконечно долгим летним днем.
III
Окончив свой сказ, Хасбулат-олатай еще некоторое время сидел молча, только в его неподвижно устремленном на меня пытливом взгляде как будто бы было желание прочесть на моем лице, какое впечатление произвела на меня эта полная глубокого
смысла история о долгом споре между добром и злом. Я тоже молчал, находясь под воздействием сказа.
- Ну вот и весь сказ о Мастере и Подмастерье...- задумчиво и тихо протянул старик.- Поучительная история, верно?..
- Да-а...- только и смог вымолвить я.
Мой рассказчик больше не добавил ни слова. Откинувшись на спину, улегся на разостланной возле костра черной кошме, закрыл глаза и вроде бы тут же заснул. Впрочем, кто его знает, старик-то не очень прост. Может, лишь притворился спящим. Дескать, побудь-ка наедине с собой, подумай, попробуй вникнуть в сокрытый смысл предания...
И, вправду, невозможно было не задуматься. Эта лунная летняя ночь и этот волшебный сказ поневоле рождали в душе нескончаемые думы о радости жизни, благородстве человеческого духа, о добре и зле, извечно идущих рядом по земле. От этих раздумий грудь моя переполнялась гордым ощущением жизни, к глазам набегали светлые и чистые, как роса, слезы, звенела в ушах музыка бескрайнего простора, и взлетела ввысь на крыльях мечты моя душа. А вокруг в полном безмолвии, словно о чем-то вопрошая, стояли покрытые дремучими лесами величавые горы.
Близилось утро. Над речкой тихо и мягко разостлался паутинной пряжей предрассветный туман, на востоке затрепетала алая заря, легкий ветерок пробежал над цветами и напоенный их ароматом поспешил навстречу утренней заре. Соловьи в этих сказочных местах Южного Урала с присущим только им пылким вдохновением стали заполнять лес томительными песнями. И над погруженным в эту дивную мелодию пробуждающимся лесом стали раздаваться голоса перепелов, кукушек, коростелей и еще неведомо каких птиц. Где-то в далеком буреломе порой слышался треск ломаемых сухих ветвей. Видно, хозяин леса бурый медведь тоже встречал зарю и теперь спешил поведать миру о том, что и он живет среди этой одухотворенной красоты, что и о нем, о его грозной медвежьей силе тоже нельзя забывать...
Лето нынче выдалось дождливым, поляны и низины разрослись буйными сочными травами, и неимоверно расплодились комары, от которых меня сейчас спасает только костер-дымокур. Я сижу возле тлеющего костра, окутанного белым дымом, и все думаю о сказе Хасбулат-олатая про Мастера и Подмастерье. Мне хочется запомнить сказ таким, каким услышал его от старика, со всеми подробностями и интонациями самого сказителя. И хотя я не был уверен, что мне это удастся, все же я еще раз стал заново перебирать в памяти сказ. А на небе все ярче разгоралась веселая пляска лучей утренней зари...
- В Германскую войну, точнее, во время первой мировой войны встретились мы с ним,- начал Хасбулат-олатай свой рассказ.- Родом этот адам был с Кавказа, из горцев. Стройный, горбоносый, с ястребиным взглядом, волосы, как смоль, черные, вьющиеся, усы пышные, пушистые.
Словом, что тут говорить! Джигит был хоть куда! Самое время было только жить да любить. Но ничего не поделаешь, война! Три года со мной вместе гнил в окопах.
Его звали Акбулатом. Я Хасбулат, и поначалу наше знакомство, конечно, пошло от этого сходства имен. Впрочем, сам знаешь, на фронте с кем только не повстречаешься, да с кем не породнишься. Был он храбрым солдатом и в то же время как-то по-особому добрым, душевным.
Весельчак и балагур, он и сам не унывал и товарищей умел развеселить, нравился он мне, и такими стали мы друзьями, что он после гражданской войны даже приезжал сюда, повидаться со мной. И тогда-то привез этот кувшин, как бы в память о нашей искренней дружбе.
Поначалу такой подарок мне показался странным, неуместным, что ли. С детства привык видеть, что мужчине дарят, скажем, оседланного коня, саблю, пояс... Это и знакомо и понятно. А вот чтобы кувшин дарили?! Клянусь аллахом, валлахи, даже не слыхивал! Как бы ни был он затейливо сделан, все равно кувшин есть кувшин. Так думал я, пока не узнал об интересной истории этого кувшина.
- Наши девушки воду носят не в кувшинах,- начал было я говорить ему, по-дружески не скрывая своего недоумения,- а в ведрах, с коромыслами...
- Это драгоценная реликвия,- твердо сказал Акбулат.- Для тебя, моего верного друга, я не нашел на своей родной земле более достойного подарка.- И поведал мне сказ о «Мастере и Подмастерье».
Теперь этот сказ ты услышишь от меня. Коли найдешь достойным внимания, ты тоже когда-нибудь перескажешь его другому... Ведь так и живут они, эти добрые сказы... И дольше порой бывает у них жизнь, и много счастливее, чем у людей, которые сложили их...
Кстати, Акбулат в свой приезд очень хотел взять меня с собой, показать свой родной Кавказ. Но видно не суждено было. После возвращения с гражданской войны меня выбрали председателем сельсовета. Нелегко было строить новую жизнь в ауле, когда во все щели лезет старое.
Время ли, думаешь, гостевать? С годами, когда хозяйство понемногу вошло в колею, я начал подумывать: не пора ли навестить друга? Но тут не стало от него писем. А потом дошла весть о его гибели. Он, конечно, был начитаннее и понятливее меня. После войны отдал много сил укреплению Советской власти на Кавказе. Был настоящим коммунистом. Учился в Москве. И когда уже заканчивал какую-то академию, погиб...
Прервав свое повествование, Хасбулат-олатай стал молча наблюдать за багрово-красной луной, которая медленно вылезла из-за вековых сосен и теперь лениво поднималась к сверкающему звездному куполу ночного неба. Затем, будто очнувшись ото сна, он с оживлением произнес: - Вот и месяц взошел. Пришла пора сказок и сказов...
- Пора, давно пора, олатай! - встрепенулся и я.
И Хасбулат-олатай размеренным задумчивым голосом повел дальше свой рассказ, подбрасывая время от времени в костер-дымокур трухлявые поленья.
- Когда-то в старину на Кавказе высоко в горах среди широких сыртов лежал один маленький аул. Недалеко от аула простиралось бездонное, как небосвод, лазурное озеро. Дивной красоты горное озеро у подножий снежных вершин! Но ни единой капли его воды нельзя было взять в рот, до того соленой была она.
Жители аула брали воду по другую от озера сторону склона, где в глубоком ущелье из расселины в скалах выбивался родник с холодной, как лед, и чистой, как серебро, водой. Узкая извилистая тропка была проторена к нему вдоль крутого склона. «Девичьей тропой» называли ее в ауле, потому что всегда можно было видеть, как идут по ней девушки с кувшинами на плечах.
К слову сказать, в тех краях, оказывается, воду носят в кувшинах с узким горлышком. Ставят девушки на свои тонкие плечи кувшин с родниковой водой и, плавно, осторожно ступая, идут одна за другой по той тропке, ну точно трудолюбивые муравьи. Забавно ведь, а?.. Нам, может, и забавно, а им нет. Гора крутая, тропка неверная. Разное может случиться. Чуть оступишься - кувшин упадет, разобьется. К тому же кувшины, в которых те девушки носили воду, были очень тяжелыми, неудобными в руке, легко бились, да и вода в них быстро теряла свою родниковую свежесть и чистоту...
Конечно, мало радости приносили девушкам эти кувшины. А ведь человеку сколько воды надо?! Это хорошо знали девушки, потому что носили ее на своих плечах.
Лишь один человек в ауле не горевал из-за этих кувшинов. Наоборот, только радовался. Потому что, чем больше их билось, тем больший куш срывал он. Этим человеком был тот, кто лепил эти кувшины, гончар, по прозвищу Подмастерье. Он всю свою жизнь занимался этим ремеслом, но так и не постиг его тонкостей и секретов, не сумел стать настоящим знатоком своего дела, за что и получил, наверное, в насмешку от жителей аула это прозвище.
В том же ауле по соседству с этим Подмастерьем жил другой гончар. Из той же глины, из которой Подмастерье лепил кувшины, он делал пиалы, но получались они у него легкими, звонкими, а чай в этих пиалах бывал особенно душистым и вкусным. И воздавая дань своего уважения за такую хорошую работу, односельчане прозвали его «Мастером».
Много лет прожили рядом два гончара, каждый занятый своим делом. Со временем не только другие, даже они сами, забыли свои настоящие имена, данные при рождении муллой. И остались у них только прозвища, у одного - Подмастерье, у другого - Мастер.
Подмастерье все также лепил свои неуклюжие кувшины, ничуть не задумываясь над тем, как выглядят они, как служат людям, и продолжал беспечно жить и здравствовать весьма довольный своей работой. Мастер же, напротив, никогда не знал покоя, никогда не был доволен своей работой. Все чего-то искал, чему-то учился. Оттого-то, наверное, с каждым днем росло и оттачивалось его мастерство. Каждая новая пиала, которая выходила из его рук, была лучше прежней, являя собой еще одну ступень к совершенству.
В свободное от работы время Мастер уходил в леса и горы. Он пристально всматривался в каждое растение, в каждый камень, ища у природы ответов на беспокоившие его, уже давно не дающие ему покоя вопросы. Иногда он отправлялся в далекие города, где знакомился с работами живших до него великих мастеров.
А беспокоили его больше всего те грубые неуклюжие кувшины Подмастерья. «Почему этот Подмастерье никак не справится со своим делом? Или нет у него к этому способностей? Тогда зачем браться за такое ремесло? Зачем заполнять аул неприглядными кувшинами? Можно ли приучать людей к дурному только ради того, чтоб ты сам был сыт и обут?» - думал он часто и в душе Подмастерья тоже пытался пробудить такие же раздумья:
- Наша работа должна радовать односельчан. А не кажется ли тебе, дорогой сосед, что мы их пока лишь огорчаем? - говорил он не раз.-
Давай вместе подумаем, поищем, может, удастся мам сделать такой кувшин, какой еще никто не видывал, а?!
Подмастерье только посмеивался над ним.
- Экий чудак! Да ведь каждый разбитый кувшин сам по себе уже находка, он дает новый барыш!
- Тогда не в обиду будет сказано, сосед,- заявил однажды Мастер.- Я тоже примусь за кувшины. Но буду делать их не так, как ты, а по-своему, как повелит мне сердце...
Подмастерье захохотал с издевкой:
- Сделай одолжение, лепи! Ну и бестолковый же ты, сосед. Даже ребенку ясно: как ни старайся, кувшин останется кувшином!..
Мастер не оставлял своих поисков: опять уходил в горы, карабкался по кручам, пересекал долины, копал землю, ворочал камни, спускался в глубокие пропасти, забирался в пещеры; брал на пробу глину, песок и разные камни; падал теряя последние силы, но исканий своих не прекращал. И наконец счастье улыбнулось ему. Родная земля раскрыла перед ним свои сокровенные тайны. Ему посчастливилось изготовить кувшин, подобный тому, который ты видел сегодня у меня в доме. На самом деле, до него не было ни одного гончара, который умел бы делать подобные кувшины и покрывать их такими вечными красками. Видел же, какое это чудо! Словно бутон кувшинки, который вот-вот раскроется перед тобой! Из какой уж он глины и откуда такие божественные краски на нем? Взять эти точно живые цветы, или его легкость, завершенность формы! А как он звенит?!
Чистого серебра звуки, скажу я тебе! Небывалым даром обладал этот Мастер!..
Покойный Акбулат рассказывал мне, что до сих пор еще никто не знает ни секрета его нестираемых красок, ни состава глины, которую он брал для своих кувшинов. Да, он так говорил. А этот, как его, Подмастерье до чего был равнодушным человеком. Так и не захотел ведь обучаться, негодный, а?!
Сколько умолял его Мастер.
- Выслушай меня, научись, пока я жив,- говорил он.
А он, о Подмастерье я говорю, только высокомерно смеялся над ним.
- Чтоб впустую голову ломать, жизнь свою укорачивать?! Ну нет, не так уж я глуп!
И даже перед людьми он старался выставить Мастера посмешищем.
- Ну, посмотрите же на этого чудака! Сидит, как дервиш день-деньской за ненужным делом, ясны очи свои, бедняга, лишь изводит. В красивой ли посуде держишь воду, в плохой ли, все же едино,- разглагольствовал он.- Золота из воды не выудишь!
Но Мастера огорчало даже не то, что Подмастерье отказывался следовать его примеру, а то, что тот по-прежнему довольствовался тем, что у него получалось.
«Нет. Я научу тебя отличать хорошее от плохого. Ты перестанешь засорять дома односельчан своими кувшинами»,- дал он себе слово.
Так оно и вышло. Мастер день ото дня работал все лучше и быстрее. Не знал ни отдыха, ни покоя. Забывал о сне и еде. А кувшины свои он, по доброте своей и щедрости, можно сказать, даром отдавал односельчанам. И вот пришел конец засилию грубых и тяжелых кувшинов Подмастерья. Теперь, даже бесплатно никто не соглашался их брать. И тогда Подмастерье сам пришел к Мастеру. Опустив глаза, тихим покорным голосом справился о его здоровье. А когда увидел расставленные по всему дому, светящиеся и мерцающие как звезды, в разноцветных живых узорах, прекрасные, искуснейшей работы кувшины, он принялся цокать языком и покачивать своей маленькой узенькой головкой. Словно он только сейчас впервые узрел результаты долгих самоотверженных поисков Мастера, и вдруг начал постигать таинство его вдохновенного труда.
- Надумал все-таки прийти! - обрадовался Мастер.- Коли по доброй воле, то садись рядом, работай. Я раскрою перед тобой все тайны ремесла!..
Расчувствовавшийся от такой приветливости и чистосердечности, Подмастерье даже вытер рукавом глаза. С мольбой и надеждой взглянул он на мастера; прикидываясь вконец несчастным, приняв жалкий вид, непритворно плачущим голосом обратился к нему:
- Друг!.. Брат!.. Перед совершенством твоего ума, перед руками твоими золотыми склоняю голову. Если хочешь, готов поклоняться тебе, как богу. Только не проси меня принять твое доброе предложение. Почему, спросишь ты? Потому что лишен я аллахом такой способности. И не обучиться мне такому настоящему мастерству!.. Остается теперь мне только ожидать голодной смерти. Нет для меня теперь другой доли...
Люди даже смотреть не хотят на мои кувшины...
И, усевшись на коврик рядом с Мастером, Подмастерье заплакал навзрыд, как ребенок.
- О, боже, зачем ты обделил меня? Зачем не вложил в меня хоть крупицу того, что дал Мастеру? - причитал он усердно.- За что наказываешь меня?
«Его участь и впрямь незавидна. Надо бы помочь ему, - с искренним сочувствием размышлял Мастер, глядя на него.- Но как? Дать дорогу никудышным кувшинам, чтоб был он сыт? Теперь это невозможно. А не помочь соседу тоже нельзя...
Не найдя другого выхода, он снова с надеждой обратился к Подмастерью:
- А, может, все-таки попробуешь. Даже медведя можно обучить, а ты все же человек.
Когда Подмастерье понял, что сердце простодушного и сердобольного Мастера совсем оттаяло и что тот хочет, как всегда, принять участие в его судьбе, он решил, что пришла пора приступить к осуществлению своего давно задуманного коварного плана.
- О, Мастер, друг мой! - начал он, пытаясь выразить в своем голосе самое натуральное отчаяние.- Если ты искренне меня жалеешь и хочешь помочь мне, то право же, это тебе ничего не стоит сделать. И ты можешь спасти меня от голода, даже не требуя от меня взамен того, что не под силу мне...
- Каким образом?! Ну, скажи, как это я могу сделать?! - изумленно воскликнул Мастер.- Коли это мне по плечу, то вся душа моя перед тобою!..
- Есть. Есть такая возможность у тебя, друг! - продолжал, уже совсем осмелев, Подмастерье.- Вот ты умеешь создавать эти волшебные кувшины, а плодами своего труда пользоваться не умеешь. Ну скажи, какой человек, если он знает цену своему тяжелому труду, будет отдавать людям бесплатно его плоды? Ты только посмотри: все девушки аула, даже самые зеленые, уже ходят за водой с этими бесценными кувшинами. А ты, творец этих бесценных кувшинов, голый и босый, сидишь в своей темной конуре над ними денно и нощно, согнувшись в три погибели... Другой на твоем месте давно-давно озолотил бы свой дом, поселился при дворе самого шаха... Понимаешь ли ты, таких кувшинов нет даже у наложниц шаха?! А ты этаким сокровищем разбрасываешься здесь так, задаром...
На лицо Мастера, осветившееся было доброй надеждой, снова набегает тень.
- Что говоришь? Чему хочешь ты меня научить? - возмущенно обрывает он Подмастерья.- Разве радость моих односельчан, их благодарность не есть самая высокая награда за труд?!
- Благодарностью сыт будешь? - забывая свою роль, привычно усмехается Подмастерье.- Ноги босые обуешь?
- Бог с ними, с едой, одеждой...- тихо возражает совсем расстроенный Мастер.- Все это вместе со мной уйдет, прахом станет. А кувшины мои все будут жить, все будут служить...
- Гей-й, дитя! - уже не сдерживаясь, громко хохочет теперь Подмастерье, разошедшись, он даже весело похлопывает Мастера по спине.- Соседушка, братец ты мой!.. Истинно говорю, ты же совсем ребенок! Нет, даже не ребенок! Дервиш!.. Юродивый!..
- Пусть и так будет,- совсем опечалился Мастер.- Меня мой характер устраивает. А до других мне дела нет.
И, давая понять, что разговор окончен, он берет отставленный в сторону кувшин и начинает подбирать краски для цветов горного ландыша, которые он с такой любовью вырисовывал сегодня до прихода Подмастерья. Ему хочется поскорее развеять неприятный осадок от этого недостойного для себя разговора, а единственное средство от этого - увлечься своим любимым делом. Но Подмастерье не собирается так быстро сдаваться. Ему надо, во что бы то ни стало добиться исполнения своего коварного замысла. Вот он снова, прикидываясь жалким и беспомощным, падает перед Мастером на колени.
- Ты же сам сказал, что хочешь помочь мне, брат мой! И от чистого сердца, наверное, шли эти твои слова?! - упорствует он.
- Я не привык говорить того, что не идет от сердца,- сухо откликается Мастер.
- Тогда, давай, сделаем так,- встрепенулся тут Подмастерье.- Ты берешь меня в помощники. Сам по-прежнему будешь заниматься только кувшинами, а я же буду их менять на хлеб, на одежду. Ты забудешь про голод и нищету. Да и сам я, наверное, перебьюсь тем, что останется от тебя. И ты сможешь помочь мне, мой друг, никак не иначе...
Затем, подумав немного, он добавляет:
- По правде говоря, не столько из-за себя, сколько из-за заботы о твоей судьбе зародилась в моей голове эта мысль. От добрых чувств к тебе, пойми!..
От удивления Мастер чуть не роняет из рук свой кувшин. Он, кажется, впервые видит Подмастерья, представшего перед ним совсем в ином свете.
«Видно, очень нелегко ему живется. А то пойдет ли человек по своему желанию на такое дело?! - думает он.- Значит, нет у него другого выхода, если приходится идти на такое унижение!» Потому что для него самого не было ничего отраднее, чем просто дарить людям плоды своего труда, и в то же время не было ничего мучительнее, чем торговать ими.
- Пожалуй, ты прав. Подмастерье. У меня нет другой возможности помочь тебе. Но, скажи, не будет ли тяжка для тебя такая забота? - уже с чувством неловкости спрашивает Мастер.
- А что поделаешь, если и тяжка? - прибедняется Подмастерье. Затем, чтобы придать своему предложению благопристойность, а своей речи большую значимость он обращается к народной мудрости.- Ведь говорят же: «Сделай добро и брось в море - народ узнает; народ не узнает - рыбы узнают»! Как же можно утерпеть, когда твой сосед, творец невиданных кувшинов сидит с утра до вечера, не разгибая спины, можно сказать, голодный и холодный. А ты, живой и невредимый, можешь ли жить себе спокойно, припеваючи, не стараясь делать ему добро по мере своих сил?! - и, уведя разговор совсем в другую сторону, он с жаром заканчивает свою хитросплетенную речь.- Чтобы порадовать тебя, дорогой мой сосед, я готов пойти на любую жертву!..
Доверчивый Мастер с глубокой почтительностью слушает Подмастерья. Он глубоко потрясен тем, что только сейчас впервые увидел доброту своего соседа и его способность принести себя в жертву ради другого. «Какие, однако, добрые люди бывают на свете. Ты же, живя с ними бок о бок, можешь покинуть этот мир, даже не узнав об этом. Ах, эта невнимательность!..» - с огорчением думает он.
V
Не прошло и недели после этого разговора, а Подмастерье уже ехал из аула, забрав все до единого волшебные кувшины, которые как осенние звезды, освещали полутемный домик Мастера. Сам Мастер, как обычно, забыв обо всем, продолжал свою работу. Когда прошло некоторое время и десятки новых кувшинов осветили домик Мастера, возвратился Подмастерье весь в шелках и золоте. Не забыл он и про
Мастера, привез ему шелковый халат с белой чалмой, сапоги с шароварами, дал ему осьмуху чая, фунт сахара и белой муки.
- Вот настал и твой праздник, отныне ты начнешь пожинать плоды своего труда,- весело болтал Подмастерье.- Твой друг и сосед достал все, что тебе и во сне не снилось.
Не было конца и края благодарности, охватившей душу Мастера при виде такой щедрости и заботливости.
- Ты, оказывается, настоящий друг. Чем только смогу я отплатить за твою доброту,- растерянно говорил он. Подмастерье же, конечно, и здесь не терялся. Для большей убедительности он опять прибегнул к народной мудрости.
- Верно говорят, что воля соседа - воля божья. Чего не сделаешь ради своего беспомощного соседа! Один луч радости на твоем лице уже стоит всех моих трудов!
А сам потирая руки от предвкушения новой наживы, начинает кружиться возле новых кувшинов Мастера. Не в силах скрыть удовольствия, он то и дело чмокает губами.
- Хорошо!.. Очень хорошо!.. Ей-ей, ты воистину мастер божьей милостью, мой сосед!..
А Мастер стоит в смущении перед добрейшим соседом, покорно скрестив руки на груди, и совсем не видит и не замечает того, какой ненасытный бес играет в хитрых глазах Подмастерья.
«Ну, ладно,- решает про себя Подмастерье, чрезвычайно удовлетворенный осмотром.- Завтра же снова выхожу в дорогу. Эти кувшины надо побыстрее и повыгоднее сплавить!..»
Два друга-соседа зажили в мире и согласии. Мастер в постоянном горении все трудился над кувшинами, а Подмастерье продавал их, разъезжая по стране. Надо сказать, что он в этом деле находит себя, проявляет чудеса ловкости и изворотливости идет на тысячи хитростей в своем старании продавать каждый кувшин втридорога, и в скором времени становится самым богатым человеком в ауле. Мастеру тоже живется неплохо, хотя он все еще не может выбраться из своего глинобитного домика. Но исполнилась главная его мечта, он теперь может отдаться полностью любимой работе, не думая каждодневно о куске хлеба. Может вдоволь бродить по лесам и горам, познавая неповторимую красоту природы, постигая новые тайны окружающего мира. Кувшины его становятся все привлекательнее, совершеннее, а вновь найденные краски позволяют ему делать узоры на них еще ярче, живее...
И он рад, конечно, таким возможностям для работы. Только его все чаще и чаще огорчало то, что Подмастерье проявляет излишнее усердие, торопясь скорее сбыть готовые кувшины, и лишает его той радости и того громадного удовольствия от своей работы, которые он испытывал, даря кувшины кому хотел. Ему иногда становится тяжело и оттого, что Подмастерье буквально выхватывает из его рук каждый новый кувшин, не позволяя полюбоваться им, порадоваться, и он не может теперь, как встарь, подолгу глядеть на них и втайне беседовать с ними. Однако Мастер старается подальше отогнать от себя эти грустные мысли, дабы не обидеть человека, спасшего его от нужды. Успокоение же приходит к нему только за работой, которая позволяет забыться, и тем больше сил и времени отдает он ей.
«Надо скорее закончить этот кувшин. Тогда он дольше побудет со мною,- тешит себя надеждой Мастер, каждый раз принимаясь за новый кувшин.- Авось заглянет кто-нибудь из односельчан, и я сумею одарить его».
Но не сбываются и эти надежды Мастера. Подмастерье возвращается всегда точно в срок, а односельчане все реже и реже заходят проведать Мастера.
VI
Пролетели годы. Подмастерье со своим большим горбатым носом, юркими хитрыми глазками и маленькой лысой головой стал напоминать орла-могильника, которого у нас на Урале называют Тазгара. Лицо его заплыло жиром и обросло волосами, живот округлился, выдался вперед. А тонкое лицо Мастера совсем высохло, длинное худое тело выгнулось дугой. В его удивительно выразительном задумчивом взгляде вместо прежнего крылатого вдохновения и необузданной страсти сейчас отражаются глубокая грусть и невысказанная боль. Безотрадная жизнь, лишенная того высокого счастья, когда видишь, как приносит людям радость твой любимый труд, когда бескорыстно отдаешь людям плоды своего труда и читаешь в ответ на их лицах благодарные и вдохновляющие улыбки, наложила свой горький отпечаток на весь его облик, на каждое его движение.
Да, только напрасно он старался всегда успокаивать себя тем, что его кувшины через Подмастерье по-прежнему приходят в каждый дом, и потому нечего печалиться, напрасно не признавал того, что уже нет у него общения с людьми, и все это дело, затеянное вместе с Подмастерьем, вышло не так, как он хотел. Голос совести, идущий из глубины души, всегда напоминал ему: «Не обманывай себя, Мастер! Не вышло по-твоему... Да, что-то здесь не так. Это не то, чего ты желал...» И не было Мастеру покоя от этих дум.
С годами эти мысли становились все беспокойнее. Наконец они стали совсем нестерпимыми. Мастер на глазах начал таять и гаснуть. А Подмастерье не позволял ему даже передохнуть. И чем меньше сил оставалось у Мастера, тем пуще подгонял его Подмастерье.
- Кувшины теперь ничего не стоят. Не будешь их делать больше, на кусок хлеба не заработаешь! Ты одинок. Тебе и голод не страшен. А у меня полон дом голодных ртов. Как я их прокормлю? - плакался он.- Пойми меня, друг!..
Но нужна ли плеть резвому коню? Конечно же, Мастер продолжал работать, не замечая усталости и недугов, не только из-за того, что все ненасытнее становился Подмастерье и непрестанно подгонял его,- влюбленный в свое ремесло он и сам пи минуты не мог сидеть без дела.
Каждую новую зарю встречал он с новым еще более прекрасным кувшином. Предчувствие приближающегося конца жизни также заставляло его спешить.
Однажды перед самым восходом зари Мастер закончил очередной кувшин. Там, у основания ручки кувшина, откуда, извиняясь, тянется вверх к горлышку златоглавый уж, на зеленом листке только что распустившегося горного ландыша он вывел свою подпись «Мастер», как он делал всегда после окончания работы. Затем бережно поставил его на пол рядом с другими кувшинами и посмотрел на него долгим неотрывным взглядом. Изнуренное, исхудалое лицо его озарила ясная и светлая, как у ребенка, улыбка.
Из-за синих гор величаво выплыло ослепительно яркое солнце, щедрою россыпью золотых лучей обрызгало стоявший на пригорке домик Мастера. И цветы, только что появившиеся на кувшине под кистью Мастера, вдруг ожили, засветились тысячами разноцветных лучей, заиграли, как жемчужины, и завели веселый и радостный хоровод. Даже показалось, что повеяло от них запахом цветущих полей. Низенький ветхий домик заполнился на миг волшебными, сказочными лучами и благоухающими ароматами... И, быть может, впервые в жизни взирая с удовлетворением и истинным восторгом на эту сотворенную своими руками божественную красоту, Мастер, медленно наклоняясь, повалился на ковер...
Поспешно влетевший к Мастеру, чтобы с восходом солнца забрать готовые кувшины, Подмастерье долго стоял над бездыханным телом, укоризненно глядя на него и недовольно покачивая своей маленькой плешивой головой.
- Ай-й-яй-яй!.. В самый-то разгар работы... Что понаделал, а?
Затем он изрек:
- Эх, бедняга! Ушел, так и не поняв, что для умения жить мало умения работать! Как дервиш жил, и как дервиш умер, несчастный...
VII
Жители аула еще не успели оправиться от горечи утраты своего искусного и добросердечного односельчанина, когда Подмастерье снова начал торговать кувшинами.
- Теперь-то откуда он их берет?
- Взгляните на них. Они же, как две капли воды, похожи на кувшины Мастера! - начали, было, дивиться люди. Но у Подмастерья уже был готов ответ.
- Я давно знал секрет изготовления этих волшебных кувшинов. И только ради Мастера, чтобы не отбирать у него куска хлеба, не принимался за них. Кто не верит, пусть смотрит! - и он ткнул пальцем на то место кувшина, где все привыкли видеть будто выведенную кровью красную подпись Мастера на ярко зеленом листочке горного ландыша. И вправду, теперь там черными буквами было написано «Подмастерье» и листья ландыша были окрашены в другой цвет, они были голубыми.
- Ну, видели? - надменно произнес Подмастерье.- Вам все стало ясно?
Вздох удивления вырвался у всех. Простодушные односельчане, всегда готовые, забыв о всем плохом, легко поверить в хорошее и склонить головы перед настоящей работой, нисколько не усомнились в правдивости слов Подмастерья. Былые его грехи и чуждые им его поступки были прощены и забыты. А вскорости они уже начали хвалить его, даже гордиться им.
- Кто бы подумал, что у него руки золотые?! Ничуть не хуже Мастера делает он кувшины!..
Те же, которые охотно выслуживаются перед здравствующим, могущим пригодиться человеком, надеясь, что от него можно будет извлечь какую-либо пользу, и рады любому случаю угодить, даже начали терять меру.
- Валлахи, кувшины Подмастерья много прекраснее, чем у Мастера! - кричали они.- Закатилось отныне солнце славы Мастера!
А жалкие душонки, которые, потеряв предмет поклонения, начинают чувствовать себя опустошенными, ни к чему не пригодными и ненужными, как осенью ржаная стерня, тут же принялась славить и превозносить скромность и честность Подмастерья, преклоняться перед самим его именем.
- О, аллах!.. Рождаются же на свет столь бескорыстные, добрые люди! Подумать только, сам во сто крат искуснее Мастера, а оставался в тени, не брался за свое ремесло, чтобы не отнять, у ближнего куска хлеба! Невиданное благородство! Истинно святой души человек!..-голосили одни.- Величайший мастер! Несравненный творец! - утверждали другие.- Прочтите его подпись на кувшинах! Как он называет себя?! Подмастерьем! Воистину великая скромность!
Слава о Подмастерье за короткое время разошлась по всей стране. Дошла она и до самого правителя той страны. И настал день, когда
Подмастерье был приглашен во дворец. Шах тепло принял его, с заботой расспросил его о жизни, о работе. Кувшины ему тоже очень понравились. Этот правитель был ученым человеком, умел отличать истинное сокровище искусства от всякого рода подделок.
- Тебя и вправду можно назвать большим мастером своего дела! - сказал он, обращаясь к Подмастерью.- Если не брать во внимание вот этих неуместно выкрашенных в голубой цвет листьев ландыша, или этой надписи, выведенной черной краской, то твои кувшины можно считать свидетельством настоящего таланта.
Шах оставил Подмастерье при дворе. Выстроил для него отдельный дворец.
- Занимайся там вволю своим ремеслом. Попросишь, и помощников дам,- сказал он ему.
Внимание и почет, оказанные правителем, Подмастерье принял с величайшей охотой и нижайшей покорностью. Но от помощников отказался.
- О, щедрейший, величайший падишах! - молвил он, упав на колени.- Не давай мне помощников. Если я воспользуюсь их трудом, если другие руки будут касаться моей работы, тогда меня покинет божественный дар, и я не сумею делать для тебя чти волшебные кувшины. Позволь мне служить тебе только самому, своими руками, пока в груди моей бьется сердце,- и тут, прослезившись, он в крайнем возбуждении даже расцеловал кончик башмака падишаха.
При виде такой смиренной просьбы и скромности желаний шах еще больше возлюбил Подмастерье.
«На редкость бескорыстен этот Подмастерье! Недаром хвала о нем у всех на устах»,- подумал шах и разрешил ему жить и работать по своему усмотрению.
Подмастерье и при дворе шаха держал себя умело, жил, как рыба в воде; тихий, незаметный, юркий. Вместе с другими приближенными шаха проводил он время на охоте, в пирах и других развлечениях. Но после полуночи неизменно возвращался в свой дворец, укрываясь там от всех людей в своей мастерской.
- Лишь перед самой зарей, когда я остаюсь один, нисходит на меня вдохновение, и я обретаю высокий дар творчества,- рассказывал он.- Когда все люди пребывают в сладком сне, рождаются мои чудесные кувшины!
Сотрапезники Подмастерья распускали все новые и новые слухи о тайных беседах в предутренние часы, которые ведет Подмастерье с самим всевышним, и о том, что эти загадочные кувшины появляются на свет как свидетели этих неземных встреч.
Теперь наложницы шаха уже носили воду не в золотых сосудах, а в кувшинах Подмастерья. Даже самому шаху вино стали подносить не в золотых кубках, а в прекрасных кувшинах Подмастерья, потому что вода в них сохраняла свежесть и чистоту, а вино свой вкус и аромат.
VIII
Так прожил остаток своей долгой жизни Подмастерье, при дворе шаха в почете и уважении, в утехах и веселье. И когда с большим опозданием, наконец, вспомнил Азраил о существовании Подмастерья, то его - самого великого и скромного человека на земле и самого дорогого приближенного шаха - схоронили с невиданной дотоле для простого смертного пышностью. Над его могилой воздвигли надгробие из белого мрамора и на нем золотыми буквами вывели: «Самый великий и самый скромный человек - Подмастерье».
Из чувства глубокой любви к несравненному искусству покойного тут же на мраморном надгробии был установлен навечно один из его чудесных кувшинов. Могила эта долгие годы считалась святым местом. Нескончаемым потоком стекались к ней на поклон люди. Могила же Мастера была заброшена и давно забыта всеми...
Проходили вереницей годы, спеша сменить друг друга. Наконец оставил этот мир и тот добрый правитель, который оказывал всяческие почести Подмастерью как великому мастеру. Со временем неузнаваемо изменились и страна, и люди. А те волшебные кувшины все продолжали жить, и так же ярки были их краски и чист их чарующий звон. По-прежнему в том ауле, как встарь, поднимая эти легкие звенящие кувшины на свои нежные плечи, шли юные девушки к роднику по крутой тропке. И все так же, как прежде, сладкая, как мед, и чистая, как серебро, родниковая вода утоляла жажду истомившегося, возвращала силы уставшему и служила целебным бальзамом для больного. И все так же не уставали люди восхищаться этими кувшинами и, глядя на их неподвластную времени красоту, на ослепительный блеск их живых узоров, они услаждали свой взор, получали отдохновение, и наполнялись отрадой их сердца.
И тот кувшин, который был установлен на могиле Подмастерья, так же, как и в первый день, продолжал сверкать всеми цветами радуги, не теряя ни своего великолепия, ни сочности красок.
Так прошло еще какое-то время. И вот однажды, когда у той могилы собрались паломники почтить память «самого великого и скромного человека», была замечена странная перемена в кувшине. В тот день он был каким-то особенно нарядным, радостным и весь искрился, рассыпая тысячи разноцветных лучей.
- Что за диво! - ахнули собравшиеся.- С кувшином что-то приключилось!.. Кто-то, видно, подменил его? Здесь стоит кувшин Мастера!..
- Ан, нет. Не так. Кувшин не сдвинут с места. Стоит мертво, как бы закреплен. Только подпись почему-то другая!..
И, в самом деле, произошло неожиданное изменение, черная подпись Подмастерья на кувшине и голубая краска на горном ландыше бесследно исчезли. А на том месте, в обрамлении ярко-зеленых стеблей, словно живые и чистые слезы радости, светилась подпись забытого Мастера.
Удивлению и растерянности паломников не было конца. Сильно встревоженные этим явлением, они торопливо разошлись но своим аулам.
Но и там, в домах, их ожидало то же превращение. На всех кувшинах теперь перед ними, блистая во всей красе и излучая радость, стояла проступившая ярко-красная подпись Мастера.
Недаром говорят, у лжи ноги коротки. Так, хотя и через сотни лет, раскрылся коварный обман Подмастерья. Оказывается, при жизни Мастера он продавал лишь часть кувшинов, припрятывая у себя остальное. А потом, когда Мастера не стало, он замазал его подпись своею и таким путем очень легко увековечил собственное имя.
- Ах, окаянный, присвоив чужой труд, жил, будь он проклят! Пусть могила его обратится в логово змей и гадов,- проклял его возмущенный народ! - Подумать только, написанное кровью сердца хотел запрятать под своей черней подписью! А ведь и вправду говорят, что Мастер и во все другие краски добавлял кровь своего сердца. Оттого-то они и вечны: никогда не потускнеют, не сотрутся...
* * *
- Ну, вот и весь сказ о Мастере и Подмастерье - задумчиво и тихо протянул Хасбулат-олатай.- Поучительная история, верно?..
Мастер и подмастерье
Trackback(0)
 |
Песнь о мастере и подмастерье
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed