|
I
Это было давно, очень давно. Тогда наши отцы и деды еще жили кочевой жизнью. Перегоняя свои табуны с одного кочевья на другое, пересекая бескрайние леса и луга, они даже выходили иногда к берегам большого Моря. И те, которых очаровывали необъятные просторы и неотразимые красоты Моря, навсегда оставались на его берегах, становясь отважными рыбаками.
Вот такими рыбаками и были старик Юламан и его сын Буранша.
В сложенных из камня и глины низеньких домиках, прилепившихся, как гнезда ласточек, к высоким скалистым берегам одной тихой бухточки, протекала их жизнь,- на большой высоте, возле острых скал, где только стервятники вьют свои гнезда, в маленьком рыбацком ауле... А внизу, синея, лежало безбрежное Море. Оно то, переплетаясь со стрелами молний, огненным вихрем устремлялось к небу, то, превращаясь в расплавленное олово, кипело и клокотало адским огнем, то, разнежась, словно насытившийся грудью младенец, отходило в глубокий сон. И тогда над погруженным в сладостную негу Морем воцарялась величественная и гордая тишина. Именно в такое время влюбилось в Море Солнце. Смеясь и радуясь, укрывало оно Море тончайшими кружевами, сотканными из золотых нитей.
- Дингезбикэ(Дингезбикэ - морская царица, хозяйка моря, дословно: женщина-море), не могу отвести от тебя своих глаз! Я готово отдать тебе самые яркие лучи, весь жар своего сердца и даже готово навеки остынуть, лишь бы ты оставалась всегда такой же, нежной, ласковой, спокойной. Дай налюбоваться твоим блаженным покоем, не тревожь никогда этой упоительной тишины...- молило Солнце.
Чарующим ночным покоем Моря был пленен Месяц. Полный любви и восторга преподнес он своей возлюбленной жемчужный кашмау (Кашмау - женский головной убор) и расшитый переливающимися узорами девичий елен(Елен - праздничный наряд). И заблистала царевна Дингезбикэ новой красотой, зазвенели серебряные ленты елена, засветились дивным светом вкрапленные в него кораллы.
- Дингезбикэ, нет в мире нарядов лучше этих! Как идут они тебе. В каком неземном покое утопаешь ты, когда на тебе эти наряды! Как прекрасна ты, когда спишь, мерцая и рассыпая вокруг себя тысячи разноцветных лучей. Только в таком виде люблю я тебя, поверь...- говорил Месяц.
- Ладно, ладно... Буду тихой и безмолвной, буду ласковой и нежной,- поблескивала им в ответ царевна Дингезбикэ.
И, расплетая и заплетая свои пышные косы, искрящиеся самоцветами, она нежилась, мягко плескаясь о свои берега, и убаюканная отходила в сон, такая удивительно ясная, такая восхитительно спокойная. Солнце и Месяц, сменяя друг друга, стояли у изголовья царевны.
- Ах, какая нега, какое великолепие! - повторяли они.- Кто осмелится нарушить эту величественную тишину?! Кто возмутит ее гордое спокойствие?! Нет, навечно дана нам эта волшебная красота!..
Но вдруг откуда-то издалека, из-за синих гор поднялась Черная Туча. Обогнав ее, верхом на крылатом аргамаке примчался Ветер-Ураган. Он засвистел, и от его яростного свиста затряслась земля и охватил ужас все сердца. Но царевна Дингезбикэ лишь приоткрыла глаза, очнувшись ото сна. Снова засвистел буйный Ветер-Ураган. На этот раз Дингезбикэ почувствовала радость пробуждения, и всколыхнулась вся бескрайняя морская гладь. В третий раз разнесся над Морем пронизывающий свист Ветра-Урагана.
- Пробудись!.. Радуйся со мною, морская царица, Дингезбикэ!..- взывал он.- Разбушуйся! И тогда ты понравишься мне. Тебе ли не знать, что отраднее прожить день в огне и кипении, чем задыхаться тысячи лет в мертвой тишине. Ну, взыграй же скорее волнами, взметнись до небес, посостязайся со мной!
Развеялись остатки сна у морской царицы от этого буйного призыва и, захваченная удалью Ветра-Урагана, она расхохоталась с такой дикой радостью, что ходуном заходила земля.
- Верно говоришь, Ветер-Ураган!.. Лучше прожить один день, но в огне и кипении, чем задыхаться тысячи лет в мертвой тишине!..
При первом же волнении Дингезбикэ разорвала и раскидала накрытые Солнцем золототканные кружева с самоцветами. Сбросила подаренные Месяцем елен и кашмау. Рассыпались кораллы и самоцветы, утонул в волнах жемчужный кашмау. И вот уже Дингезбикэ заревела, разбушевалась, как сорвавшийся с цепи разъяренный зверь, и стала носиться наперегонки с Ветром-Ураганом. Сплетая из своих голубых кос, на которые сейчас пала проседь, горы волн, она со свирепым хохотом обрушивала их на безмолвные скалы; с жестокой веселостью играла корабликами, подбрасывая их, как перышки, до небес, а, наигравшись, уносила их в бездну или, швырнув на берег, разбивала в щепки о ненавистные ей теперь безжизненные скалы; от неудержимого волнения она уже не умещалась в свое обычное ложе и, переполняя берега, врывалась в долины...
Так жила Дингезбикэ. Вместе с Ветром-Ураганом переворачивала весь мир кверху дном.
Однако, как не бывает вечным спокойствие, так и волнению приходит конец. Вот дальше полетел непостоянный Ветер-Ураган. Дингезбикэ снова успокоилась. Войдя в свои берега, утомленная, как ребенок, снова стала клониться в сладкий сон. Снова обратила она к Солнцу и
Месяцу ласковый взгляд свой. И снова вспыхнули в небе Солнце и Месяц.
- Ах, какое величественное спокойствие!.. Какая умиротворенность и невозмутимость!..- опять залюбовалось Солнце. И опять принялось украшать грудь морской царевны кружевами из золотых нитей и драгоценными камнями.
- О, волшебная красота!.. О, негасимый, нескончаемый источник вдохновения и воодушевления! - начал восторгаться Месяц. И опять подарил роскошный елен с серебряными монистами и величавый кашмау с чистыми жемчугами.
Ну, что сказать о них?! Они ж влюбленные. Любовь заставляет все забывать, все прощать.
Среди навеки влюбленных в эту коварную и капризную красавицу Дингезбикэ был и старик Юламан, один из самых почитаемых аксакалов того рыбацкого аула. Только его любовь была несколько иной, чем любовь Солнца, Месяца и Ветра-Урагана,- старик Юламан любил Дингезбикэ во всех ее обликах. И когда она, пронзенная стрелами молний, ревела, как тысячеголовый аждаха(Аждаха - змей, дракон), и когда она мирно покоилась, перемигиваясь с Солнцем и Месяцем, и когда, превращаясь в безгрешного младенца, погружалась в глубокий сон, одинаково, всем сердцем любил он Дингезбикэ. Ему море никогда не казалось ни безжизненным, ни бездушным. Наверное, настоящим влюбленным был он, старик Юламан. Оттого и всю жизнь свою провел он у моря, не отходя от него ни на шаг, Конечно, Море - беспечная дева - по-разному встречало старика. То, рассыпая изумрудные лучи, слепило ему глаза блеском своей красоты, то обрушивалось на него лавиной, то ревело аждахой. Но старик Юламан все равно приходил к Морю.
Он садился в выдолбленную из лиственницы, похожую на плывущую птицу, лодку - свою ровесницу - и уходил в глубь Моря ловить рыбу. Потом, когда пришла старость, и руки уже стали отказываться держать весло, он начал приходить с удочкой. Любимым его местом стал большой пятнистый камень у самой воды, прозванный Каменной коровой за то, что живо напоминал прилегшую, подобрав под себя ноги, корову, спокойно жующую жвачку, глядящую в сторону Моря. Старик Юламан усаживался на этот камень и окидывал морскую гладь долгим взглядом влюбленного. Затем, неторопливо насадив приманку на крючок, прикрепленный длинной жилкой к пожелтевшему от времени удилищу, бросал его в воду. И казалось, всегда чему-то улыбается обращенный к Морю добрый чуть прищуренный взгляд его черных глаз...
«Ну, какой улов приготовило для него сегодня любимое Море? Крупной ли рыбой одарит оно? Или не даст ничего? Тогда чем накормит старик Юламан свою одну-единственную внучку? Неужели так и останется ни с чем Зульхиза? Этого не может быть! Его суровое, но щедрое Море никогда не было таким бессердечным. Никогда не обделяло оно внучку старика Юламана, красавицу Зульхизу. Нет, и на этот раз не отпустит его домой с пустыми руками...»
Каждый день, каждый месяц, каждый год приходил старик Юламан с такой надеждой на берег. И Море никогда не обманывало его светлой надежды... Вот и сейчас, встав по обыкновению с зарей, он пришел на берег. Взобрался на свое привычное место, уселся меж рогов Каменной коровы и, осторожно и бережно приладив на крючок наживу, забросил его далеко в Море.
Но сегодня глаза старика, беспокойные и усталые, отчего-то не следили с прежним вниманием за поплавком, не было в них нетерпеливого ожидания того мгновения, когда попадется рыба. Казалось, что ему в эти минуты не было никакого дела до улова, будто он жадно искал, не появится ли кто откуда-то с неизвестной стороны иль со дна Моря. Сегодня не только его глаза, но и бурые, лохматые брови и похожая на белые гребни волн седая борода, и его тело, сухое и жилистое, как кряжистый ствол многовекового дуба,- все как будто застыло в беспокойном ожидании, в каком-то странном печальном порыве. Правда, сейчас он мог бы напомнить и седого орла, приготовившегося к полету. Что ожидает его в этом последнем полете?.. А Морю все равно. Оно все так же неустанно шлет к берегу размеренные волны, и они, ласково омывая серебряными крыльями согнутые ноги Каменной коровы, лениво играют поплавком старика, то подбрасывая его слегка вверх, то шутя утягивая его в глубину...
Поплавок утонул! Рыба попалась!..
Ах, какая трепетная радость, какой неизъяснимый азарт просыпались бывало в груди старика Юламана в такую минуту. Может, он и сейчас так же обрадуется? И с мальчишеским проворством вытянет из воды свой крючок. С ловкостью белки схватит сверкающую на Солнце серебристую рыбку и с чрезвычайно удовлетворенным видом, что-то приговаривая и бормоча, бросит ее в ведро с водой... А потом довольный и счастливый, напевая лишь ему одному известную веселую песенку, насадит новую приманку на крючок, забросит его в Море и снова застынет с доброй улыбкой на лице в терпеливом ожидании, следя за поплавком...
Нет. Возможно, впервые за всю жизнь старик Юламан позабыл обо всем этом. Временами он будто бы забывает даже о самом себе. И, кажется, вот-вот упадет он в Море и исчезнет там, словно никогда и не жил на земле. Что случилось с ним, со стариком Юламаном? Рыбу ловить или думы думать пришел он сегодня на берег?! Может быть, он сейчас своими мыслями в далеком прошлом, размышляет о пережитом, вскрывая тяжелые пласты в пучинах своих бездонных, как Море, дум? Думает ли в эти минуты старик Юламан с гордостью о славном роде своем, оставшемся далеко на синем Урале? Отдает ли он дань уважения смелым отцам и дедам, которые выбрали своим пристанищем берега этого Моря? Или же с грустью вспоминает веселого и отважного джигита Юламана, исходившего Море вдоль и поперек на легком рыбацком паруснике?.. Гей, славным джигитом был он, Юламан! Его парусной лодке с фигурой лебедя на носу были неведомы неудачи и крушения. Да, куда бы ни шел он, всюду на Море для него дул попутный ветер и была верной дорога. А от рыбы бывало прогибалось днище лодки... И только ли это?! Кто вихрем кружился в танце, чье пение долетало до далеких гор и гремело там эхом?! Гей, джигитом был он, Юламан, истинным джигитом...
А любовь?! Да, судьба подарила ему глубокую, как Море, бурную, как горная река, и, как весеннее небо, чистую любовь. Ах, женушка, женушка!..
«Быстрой, как дикая коза, ясной, как луна, трудолюбивой, как ласточка, была моя женушка... Есть ли на свете силы, которые заставят забыть, как билось и трепетало сердце от чистых как серебро звуков ее смеха?! А как ласково звенели ленты ее накосников, когда она пробегала рядом! Ах, женушка... Зачем так рано оставила ты своего бедного Юламана, для которого не было ничего на свете дороже тебя, который жил и страдал ради тебя одной?.. Почему на него одного взвалила ты все думы и печали? Неужели хоть малость не пожалела ты своего Юламана, женушка?!»
Полюбив друг друга, они поженились, любя, прожили жизнь. Залогом двух любящих сердец рос сын по имени Буранша. Красоту и веселый нрав он взял от матери, а отвага и любовь к людям у него, кажется, шли от отца. Да, и красивым, и отважным, и правдивым джигитом рос Буранша. В шестнадцать лет, как в свое время и его отец, он уже был настоящим джигитом: бегал, как молодой олень, плавал, как рыба, видел далеко и зорко, как сокол. Рыбаки уважали его прежде всего за эти качества. И если старику Юламану нездоровилось, то они охотно шли на лов рыбы, когда их вел Буранша. Очень рано стал джигитом Буранша. В восемнадцать лет уже привел домой невестку. Не прошло и года, она подарила ему девочку, глазастую и живую, как пчелка. Ее назвали Зульхизой.
Вот такой радостной, что и словами не сказать, и песней не спеть, была жизнь Юламана. Эх, казалось же, никогда не уйдут, не исчезнут те дни... Но нежданно, в одно мгновение все пошло прахом и ничего не осталось от них. А может быть, всего этого и не было вовсе? Да, не было ли все это лишь невыразимо сладким и невыразимо страшным сном?!
Шестнадцать лет! Ровно шестнадцать лет назад произошло это несчастье. Зульхизе в то время было всего лишь два года. А теперь уже восемнадцать... Сколько времени прошло. А раны сердца нисколько не затянулись... Э-эх, если бы можно было рассмотреть свое сердце, взяв его в руки... Сколько ран, кровоточащих до сего дня, было бы видно на нем... Хорошо еще, нельзя рассмотреть свое сердце, взяв его в руки. Хорошо еще, что раны сердца одного не видны другим. Иначе на этом свете нельзя было бы увидеть даже следов радости и веселья на лице человека. Никогда не смог бы улыбнуться сын земли... О, ужасной была бы тогда жизнь...
Как сейчас помнит старик Юламан: и тот день был точно таким же тихим и знойным. Поверхность моря, приняв иссиня-черный цвет, дышала жаром, как раскаленная сковорода. От соленого пара, поднимающегося с моря, першило в горле. Вдали на линии горизонта безжизненно висели красновато-желтые облака, как расшитые ленты на скачках лошадей. Старик Юламан накануне тащил на себе непосильную тяжесть, большой мешок рыбы, и теперь лежал не в силах сдвинуться с места из-за боли в пояснице. Внезапно в его душу закрадываются необъяснимые тревожные мысли.
- Сынок, может, сегодня не выйдешь в Море? - говорит он.- Как бы ветер не поднялся. Уж слишком сильно припекает, сынок!..
Буранша смеется, как это свойственно молодым.
- Вот славно, отец, что ты дома остаешься,- говорит он, улыбаясь.- Вдруг что случится с нами, и мы не вернемся вовремя назад. Будет тогда кому утешить наших жен и детишек.
- Истинная правда! - поддакивает ему сосед Гильман.-У меня ж пятеро детей. Один другого меньше. Некому их уму-разуму научить. Ты уж, Юламан-агай (Агай -дядя, уважительное обращение к старшему), присмотри за ними.
- С Бураншой, коли понадобится, и бурю можно обуздать,- пылко говорит Ирьегет.- Нельзя же сидеть дома, пережидая неподнявшуюся бурю.
Старик Юламан отчего-то очень уважает Ирьегета. Любит, как своего сына. Верит ему, как самому себе, хотя еще не попадал вместе с ним в серьезные переделки. Потому и теперь, когда видит, что Ирьегет тоже стоит за то, чтоб выйти в море, он больше не добавляет ни слова против.
«Ирьегет не оставит Бураншу одного. В беде не бросит. Они ж друзья до гроба...» -думает он и успокаивается. В самом деле, хотя Ирьегет был старше Буранши на десять лет, их это нисколько не разделяло, они были близки, как сверстники. Их жены тоже были неразлучны. И в праздники, и в будни семьи Ирьегета и Буранши были вместе. А когда от родов умерла жена Ирьегета, дружба между Бураншой и Ирьегетом как будто еще больше возросла. Десятилетний сын Ирьегета Азнагол, можно сказать, днюет и ночует в доме Буранши, а его жена смотрит за ним, как за своей Зульхизой. А Ирьегет с Бураншой шутливо величают друг друга сватами. Даже дали надкусить ушко Зульхизы Азнаголу. Значит, точно стали сватами. Коли будут живы отцы и дети подрастут, то, согласно обычаю, Зельхиза непременно станет женой Азнагола. Да, коли будут живы, коли подрастут...
Вот Буранша и его товарищи закончили сборы.
- Ладно, пусть будет по-вашему,- соглашается Юламан.- В добрый путь, удачи вам.
- Аминь! - серьезно заключает Буранша. Рыбаки торопливо направляются к лодкам.
В тот день Бураншу до самой воды провожали мать, жена и дочь. Старик Юламан остался лежать в постели. Ах, если бы он знал тогда наперед, что провожает своего сына навсегда... Ползком добрался бы до воды, до боли в глазах смотрел бы ему вслед... Нет, не стал бы провожать, даже близко к берегу не подпустил бы он сына, а увел бы его далеко-далеко на свой Урал, туда, где нет Моря и пучины... Ах, почему человеку не дано предчувствие грядущей беды и утраты?! Почему человек не может заранее знать о своей гибели и спастись, убежать от нее?!
Так обрушилось на Юламана, как гора, тяжелое горе. Буранша с того выхода в море не вернулся. Потерял свою головушку сыночек в бездне вод морских... Ах, Буранша, Буранша... С орлиными глазами, со львиным сердцем Буранша!.. Для жизни, для счастья рожден же был ты, Буранша! Ну чего не хватало ему, этому бескрайнему Морю? Отчего позавидовало оно даже крохотному счастью старика Юламана?
Уничтожило, вырвало безжалостной рукой. Как бы широко и необъятно не было бы Море, видно, слишком мелка душа у него?! Да, не вынесло, не смогло видеть чужое счастье... А ведь он, старик Юламан, почти поклоняясь, любил это большое Море. Да, любил. Всю жизнь, всю кровь, всю душу отдал он, отдал ему... Ничего не пожалел... Но ненасытности Моря не было предела... Буранша не вернулся. Потом... его жена убежала с Ирьегетом... потом... его мать оставила землю. Не смогла перенести это нечеловеческое горе, не смогла...
Разделяя эти тяжелые, как свинец, и холодные, как осенний камень, думы старика Юламана, снизу, с отлогого песчаного берега донеслась до него хватающая за душу песня. Да, вечная, как горе и радость, вдохновенная, как весна, и юная, как горицвет, чистая песня.
По гребням вод тулпар летит стрелой -
Не удержать крылатого коня!..
Так юность мчит. Горючею слезой
Уж не унять мне на сердце огня.
Э-эй!..
Постой же, погоди, крылатый конь,
Не уноси джигита моего!..
Зульхиза поет. Его внучка, единственная отрада, только она поет эту песню!.. Зульхиза, которую растил в печали и радости одинокий старик Юламан, теперь вот сложила такую песню, от которой разрывается на части сердце ее дедушки. Она сидит у воды недалеко от него, вон там слева, лицом к бухте. Волны бережно омывают ее стройные, словно вылитые из воска, ноги, легкий ветерок играет звенящими лентами накосников на пышных косах; солнечные лучи ласково нежатся, опускаясь на длинные, пушистые ресницы и рассыпаясь на тысячи мерцающих огоньков. Вокруг нее нескончаемая радость и красота вечной природы. А Зульхиза словно ничего этого не видит и не чувствует... Да, ничто не обрадует, ничто не утешит ее теперь. Все мысли ее и желания сошлись лишь на одном человеке. В мире сейчас для нее есть только одна радость. Это ее Азнагол!.. Где же он?.. Отчего все 'не идет ее Азнагол? Отчего не покажутся вдали белые паруса ее долгожданного кораблика?.. Когда же, когда ее любимый Азнагол, который для нее милее дня и солнца, наконец предстанет перед нею, сверкая, как утренняя звезда? Неужели он никогда не придет больше? А если так, что будет тогда с Зульхизой? Неужто вся жизнь ее пройдет в бесцельном ожидании, печально, одиноко, без радости и счастья?..
Вот о чем горюет внучка старика Юламана. Признаться, и впрямь, напрасно проходит ее юность. В восемнадцать лет у иных и мужья, и дети. Двухлетней голосистой непоседой была она, бедная, когда погиб ее отец. А вот уже восемнадцать! Эх, годы, годы... Выросла девочка, выросла... Настала пора жить своей семьей... Оттого и полюбила джигита, того, с кем была помолвлена в детстве. И даже, кажется, трудно одним словом выразить ее бесконечно глубокое чувство к нему. Зульхиза любит страстно, всей силой своей пылкой души. Большая любовь пробудилась в ее горячем сердце.
Обычно, когда девушка любила не того, с кем была обручена в детстве, а другого, это становилось большим горем для всей семьи. Родители старались сохранить верность обычаю. А девушка, борясь за свою любовь, иногда даже лишала себя жизни. Тяжелый случай. Да, и так бывало. А тут, как назло, ведь все наоборот. И Азнагол, и Зульхиза любят друг друга. Зульхиза так просто жить без него не может. А вот старик Юламан, который остался у нее и за отца, и за мать, не может одобрить этот союз. И только ли не одобрить,- он ни за что не согласится выдать ее за Азнагола... Эх, поняла бы, сердцем почувствовала бы Зульхиза, в чем тут причина. Но нет же. Сколько джигитов, таких что надо, вокруг нее! Свои настоящие джигиты, которые головы своей не пожалеют ради нее... Смелые рыбаки...
Взять хотя бы старшего сына погибшего вместе с Бураншой Гильмана, ведь он готов семь морей обойти ради нее. А Зульхиза не видит и не слышит. Кроме Азнагола нет для нее на свете других джигитов. Два года тянется это противоборство. Два года... Когда Зульхиза впервые увидела Азнагола, ей было всего шестнадцать. Да, как поется в песне: полюбила девушка в шестнадцать лет, с первого же взгляда навсегда...
Старик Юламан раньше тоже любил этого Азнагола, когда они были добрыми соседями... Любил, как невинного ребенка, жалеючи сироту...
А потом, как увидел опять спустя столько лет, так сразу невзлюбил. И более того, возненавидел. Отчего?! Не оттого ли, что тогда, шестнадцать лет назад, отец его Ирьегет отнял мать у маленькой Зульхизы? О, можно ли забыть об этом? Можно ли не проклинать того, кто своей трусостью погубил друга, а потом дошел до подлости и увел жену погибшего друга, оставив круглой сиротой его маленькую дочь? Как после такого поступка не думать, что причиной смерти Буранши было заранее задуманное предательство Ирьегета?! А что можно сказать ребенку о матери, которая, не дождавшись даже, когда остынет земля на могиле мужа, убегает с другим мужчиной?! Какими словами помянуть ее?! Ах, тяжелые испытания пали тогда на седую головушку старика Юламана... О, если бы все это знала Зульхиза!.. Но она не знает.
Чтобы не ранить сердце девочки, старик Юламан скрыл от нее правду о матери, сказав, что следом за отцом, не перенеся разлуки, умерла и мать. И Зульхиза верила этому. Добрые односельчане также крепко хранили эту тайну Юламана. Теперь с появлением Азнагола раскроется и эта ужасная правда. Что ответит тогда Зульхизе старик Юламан? Как он объяснит ту причину, которая вынуждала таить от нее правду?!
Да, после первой встречи с Азнаголом старика Юламана очень встревожили эти мысли. Потом же, когда он увидел, что Азнагол ничего не сказал об этом Зульхизе, не сказал о том, что она придется невесткой своей же матери, в душе старика пробудились другие, еще более тревожные сомнения.
«Значит, Азнагол не хочет говорить ей правды, хотя теперь уже и надобности нет держать ее в неведении? Значит, он способен обманывать ту, которую любит? А если человек уже обманул однажды, то можно ли поверить в то, что не обманет он и в другой раз, в более важном деле?..»
Помимо всего этого, в душе старика Юламана, кажется, пробудилось отчуждение к Азнаголу еще и оттого, что тот весь и лицом и телом пошел в своего отца; всем своим обликом явственно напоминал того молодого Ирьегета, которого он когда-то любил, как своего сына, а потом возненавидел, как заклятого врага.
«Ирьегет тогда, точно как сейчас его сын Азнагол, был приветливым и обходительным человеком. Скромный, спокойный, внимательный.
Никогда голоса не повысит, не оборвет никого... Старому слова против не скажет, малого не обидит... На лице всегда бывало, играет эдакая ясная, добрая улыбка. При одном взгляде на него сердце твое тает, как весенний лед. Хотя ничем хорошим он еще не отличился, ты уже начинаешь выделять его, даже ставить выше других. Да, таким человеком был Ирьегет... И могло ли кому в голову прийти тогда, что в душе его сидит самый коварный дьявол, что в минуты суровых испытаний, когда у настоящего человека во всей красе проявляются самые прекрасные, самые благородные черты характера, и он, не задумываясь, идет на жертву ради спасения других людей, - что в эти минуты в нем возьмет верх этот дьявол, и он окажется самым жалким, самым низким существом?! Не зная за ним еще ни одного особо отличительного дела, не имея никакого основания, все люди аула, даже немало повидавший старик Юламан, смотрели на него как на пример мужества и подражания. Уму непостижимо!.. А если сейчас подумать, то ведь даже невозможно отыскать причину возникновения такого отношения к нему. Неужели можно только одной скромной и обворожительной улыбкой пленять сердца людей?! Видно, и умение улыбаться само по себе есть искусство?! Однако тот, кто называет себя человеком, нуждается ли в такой деланной улыбке? Ну, а где же они, настоящие люди, где люди с большим сердцем, которые и в самой обыкновенной жизни, и в пору жестоких испытаний остаются верными себе, честными и думают, прежде всего, не о самом себе, а о других, и если нужно, сами без колебаний идут на верную гибель ради спасения других? Есть ли, много ли их в этом бренном мире?! Мало их, но они есть! Да, есть такие настоящие люди, которые умеют жить и умирать ради других. Это-то и радостно!..
Старик Юламан, оборвавший на этом месте свои раздумья, долго сидел неподвижно, задумчиво пощипывая свою седую бородку. Лицо его светилось смешанным чувством печали и радости. Из-под прищуренных глаз с нависшими лохматыми бровями выкатились две крупные бегучие капли, которые долго бродили, как слепые котята, заблудившись в глубоких морщинах на лице старика, и, наконец, исчезли, превратившись в пар. Старик Юламан поднял поникшую голову, посмотрел на солнце...
«Вот мой Буранша, по крайней мере, был одним из тех настоящих джигитов, жил как настоящий человек и как настоящий человек умер... А Ирьегет? Тьфу!.. Все доверие, уважение и всю любовь человеческую растоптал, предал. От трусости до предательства докатился, а потом и до вероломства. Да, вполне возможно, что в то время он не помог Буранше только из-за одного страха за свою жизнь... А потом?! Один шаг...
Да, да... от трусости и до предательства и до вероломства один только шаг... А ведь этому человеку я верил! Теперь кончено. Сейчас я насквозь вижу таких. За версту видны мне они теперь, как зеркала. Подумать только, разве не закроется лицо настоящего человека тучей, не засверкает грозой?! Может ли человек никогда не загореться, не вспыхнуть негодованием, не опечалиться?! Нет уж, пусть не меня старого Юламана, а малых детей обманывают эти вечно улыбающиеся, ангельские лица....
И Азнагол ведь точная копия Ирьегета. В душу лезет. Одним взглядом сердце твое растопит, сделает его мягче воска, и руки твои сами собой опускаются... Ну как может довериться теперь такому человеку старик Юламан? И к тому же отдать ему свою единственную внучку?! Далеко ли от яблони яблоко падает?..
Добра не будет от этого брака, не будет... Только как убедить в этом Зульхизу?.. Какими неопровержимыми доводами подкрепить эти тяжкие подозрения?.. Эх, Зульхиза, Зульхиза... Могла бы без слов понять ты душу своего дедушки! Да, где уж?!
Нелегко видеть грусть и слезы на лице своего единственного на свете дорогого человека... Что делать, как уберечь Зульхизу от беды? Она же достойна самого большого счастья!..
Старик Юламан с чувством покачал головой:
«Всем вышла девочка! И красотой, и умом... А какая доброта! Щедрое, чуткое сердце!.. Гордый смелый характер!.. Все, все на своем месте...
Такой ослепительной красотой блистала и ее бабушка в молодости. А вот веселым и добрым нравом она напоминает своего отца - богатыря... Да, да... если вглядеться, характер у нее отцовский. Та же решительность и верность слову, то же отсутствие двойственности.
Если уж за что она возьмется, скорее умрет, но не отступит...
Постой, неужели меня уже не радуют, а пугают эти свойственные когда-то и мне самому черты характера, которые теперь я вижу в Зульхизе?! Не старость ли виной тому?.. Да, именно эти черты характера Зульхизы страшат меня сейчас. До каких пор я смогу удерживать ее, запрещать ей? Долго ли она будет жить в повиновении, ожидая моего благословения?.. Чувствую, скоро прорвет она эти заслоны... И смело, и гордо пойдет прямо навстречу своей гибели... Нет, не остановить мне тогда Зульхизу. Разбушуется, как море в ураган. Все сметет и сокрушит... Что сделать я смогу тогда против этого буйного порыва?!.»
Старик Юламан пристально всматривался в море, словно желая найти ответ на эти вопросы, не дающие ему покоя в последние дни. И вдруг далеко, на темно-голубой глади моря внезапно, будто выйдя из воды, встрепенувшись, как птица, возник белый парусник...
Не глазами, скорее сердцем почувствовал он, чей это корабль.
- Ах! - вырвался у него из груди стон.- Азнагол!.. Это Азнагол!..
Сухие, жилистые руки старика бессильно повисли. Длинное удилище, неторопливо скользя вниз по камням, бесшумно упало в море...
Старик Юламан тихим безнадежным голосом проворчал:
- Ладно уж, бери, бери... И мое удилище - мой последний друг пусть тебе достанется, жадная царевна Дингезбикэ. Не ты ли поглотила моего богатыря Бураншу?! До удилища ли мне теперь?!! Забирай, не жалею... Если подумать, теперь мне и нужды в нем нет... Не жалею... И жалость, и желания - все ушло... С моей последней надеждой, с последней радостью - вместе с Зульхизой все пропало...
II
Как лебедь, гордо приближается к берегу морской корабль. Он подходит все ближе и ближе. Вот миновав Каменную корову, где сидит, опустив руки, старик Юламан, заходит в тихую голубую бухту и бросает якорь напротив песчаного берега, на котором сидит Зульхиза... Как малое дитя, она всплеснула руками, бабочкой вспорхнула, забегала по берегу. С корабля спустили лодку, и Азнагол вместе с такими же, как он сам крепко сбитыми, принявшими под солнцем цвет меди джигитами, перебрался в лодку, и она, перепрыгивая через белые гребни волн, пошла к берегу. Азнагол стоял одетый во все белое, перепоясанный серебряным кушаком, широко расставив ноги. А Зульхиза тем временем взобралась на высокий каменный выступ и смотрит на него вся устремленная к нему. Только крыльев не хватает ей. А если бы были крылья, она взлетела бы и опустилась на плечи любимого. Да что говорить, она бы и на край земли полетела за Азнаголом. Эх, любовь, любовь...
Разве каменное сердце у Юламана? Разве не понимает он состояния своей внучки?! Сможет ли он и дальше противостоять бурной любви Зульхизы?..
Не в силах больше наблюдать за происходящим, старик Юламан крепко зажмурил глаза и продолжал сидеть, покачиваясь, как седой ковыль на голой вершине. А счастливые, истомившиеся друг по другу влюбленные в окружении радостных лиц шумною толпою направились в аул на высоком крутом берегу. И никто не заметил ни старика Юламана, ни его слез, которые вновь выступили из-под нависших мохнатых бровей и опять затерялись в глубоких морщинах на его лице, не найдя пути к земле. Эх, молодость, рассеянная, бездумная молодость... Да и кто не был забывчив в молодости... И все же Юламан ждал. Надеялся, что вот вспомнит о нем Зульхиза, бросит пусть даже мимолетный взгляд в его сторону, окликнет:
- Дедушка, идем, дедушка!..
Уж полно... Такие ли только надежды Юламана остались лежать под ногами на этом песке.
Старик Юламан застыл, словно превратился в. камень. Кажется, снова проснулась старая боль в пояснице. Закололо в спине, в ногах. Но он не пошевелился. Так прошло какое-то время. Вот море нехотя поглотило солнце, обратившееся в невероятно громадный огненный шар. На горизонте задвинулся темный прерывистый занавес из неподвижных облаков и все вокруг словно заполнилось таинственной вечерней мелодией. Только небо над головой по-прежнему оставалось чистым. Скоро на него лениво взобрался криворогий месяц. Следом за ним, пробудившись, поднялась на небо и кокетливая дева Венера. Из-за черных гор прилетел прохладный ветерок. И волны, чему-то обрадовавшись, начали громко смеяться. Острокрылые чайки с пронзительными криками закружились над головой старика:
- Вернись! Вернись домой!
Потом, потеряв надежду сдвинуть его с места, улетели и они, видимо, возвратились на ночь в свои гнезда... И у них, даже у чаек, есть куда возвратиться, есть соскучившиеся, заждавшиеся, любящие птенцы. Конечно, чайкам, без сомнения, надо лететь домой. Ему же, старику Юламану, для чего теперь идти домой, кто ждет его там? А ведь когда-то и у него была жена с яркими, как звезды, глазами, был сильный, как лев, и светлый, как солнце, сын Буранша! Юламана тоже и любили, и ждали... Эх... какие счастливые были те времена... Да были, прошли, пропали...
Обхватив голову холодными, как сосульки, костлявыми пальцами, старик Юламан все сидел, покачиваясь над кручей. Вскрывая одну рану сердца за другой, которые с годами становились все тяжелей и нестерпимей, он сейчас еще раз заново переживал гибель Буранши...
III
...В тот день, когда Буранша в последний раз ушел на лов рыбы, было невыносимо жарко... Они, рыбаки, в поисках косяков рыбы зашли далеко в море... Вскоре поднялся ветер... Рыбаки повернули свои лодки к берегу, в защищенную от волн бухту. Но ветер все крепчал. Лодку, в которой сидел Гильман с Ирьегетом, отцом Азнагола, закрутило, потащило к берегу и разбило о выступающие из глубины скалы. Те упали в воду. Буранша бросился на помощь. Подобрал Ирьегета, доставил его в бухту и, вручив ему свое весло, торопливо бросился в пучину волн.
Там далеко от берега, уцепившись за еле возвышающуюся над водой скалу, отчаянно боролся за свою жизнь его сосед Гильман. На лодке к нему было не подойти, ее тоже могло разбить о камни, тогда как им попасть домой?!
- Ты жди нас здесь. Я поплыву за Гильман-агаем, пока его волной не смыло, он недолго протянет там,- сказал он и, забыв о себе, бросился навстречу ревущим волнам.
Доплыл... Потерявший от страха рассудок Гильман намертво вцепился в камни... Тяжело, очень тяжело было Буранше снять его с камней... Буранша отцепит одну его руку, тот цепляется другой и даже бьет Бураншу по голове... Наверное, это безрассудное сопротивление Гильмана отняло силы у моего бедного Буранши... Иначе, такие ли только расстояния проплывал он и такие ли только волны одолевал своей могучей грудью... Но все же ему удалось оторвать Гильмана от камней, и он поплыл вместе с ним к берегу. А взбесившиеся белоголовые волны заплясали над ними, то совсем накрывая их, то с ревом и воем отступая... Буранша же, взвалив на себя Гильмана, все плыл и плыл.
Наконец он приблизился к бухте, Ирьегет увидел их и начал кричать:
- Живее, Буранша!.. Немного осталось!
А сам не спешил на помощь, продолжал сидеть на берегу, дрожа за свою шкуру. Долго длилась эта борьба Буранши со свирепыми волнами. И вот, когда Буранша с Гильманом уже достигли бухты, волны с какой-то особой яростью опять набросились на них и накрыли их с головой.
Когда же они расступились, ни Буранши, ни Гильмана больше не было видно на поверхности... Ну скажите, как долго может противостоять столь могучему и безжалостному Морю одинокий богатырь?!
На другой день, когда буря утихла, на лодке Буранши возвратился только один Ирьегет... О, какое горе обрушилось тогда на старика Юламана и его семью...
Так погиб Буранша. Затем умерла его мать... Не смогла пережить утрату. Как горицвет, в один день увяла и слегла в землю, покойная... А позже вместе с женой Буранши сбежал ночью Ирьегет... Трус превратился в предателя... А чего еще можно было ожидать от того, кто пальцем не пошевелил ради спасения своих товарищей... Видеть своими глазами, как погибают люди, и не броситься на помощь?! Можно ли после этого назвать его человеком? А ведь старик Юламан и Буранша верили ему!.. Эх, слепота... Эх, простота!..
И с того дня жизнь всячески начала стегать старика Юлама-на. Ох, как тяжело стало ему... Невыносимо тяжело... Но надо было жить и терпеть ради внучки, ради двухлетней Зульхизы. И он жил, терпел. Даже старался быть бодрым и жизнерадостным, чтоб такой же вырастить Зульхизу... Ах, как нелегко давалось это ему, старику Юламану... Тому, кто умеет видеть, примечать, без слов должно быть ясно, о чем говорят и его белая, как ковыль, борода, и глубокие узоры морщин на почерневшем, иссохшем лице...
И все же недаром говорят: стерпевший грудь расправит. Терпение и выдержка старика Юламана были не напрасны. Его Зульхиза, как в сказке, росла не по дням, по часам. К семи годам она уже справлялась почти со всей работой по дому. И полы мыла, и уху варила, и лепешки пекла. Да, удивительно проворной девочкой росла Зульхиза. Весело, играючи делала она любое дело, как будто в куклы играла. Год от году росла ее подмога дедушке. Вместе с ним она плела сети и верши. Даже научилась ткать льняные полотна на штаны и рубашки своему дедушке и шить нарядные ситцевые платьица на свою тоненькую фигурку. К тому же своим весельем и смехом, играми и песнями она развлекала и утешала своего дедушку...
«Ну слава богу, что и до этого дня довелось мне дожить,- радовался старик Юламан.- Теперь бы лишь увидеть, как она выйдет замуж и заживет счастливой жизнью. Тогда можно и спокойно заснуть навсегда...»
Сватавшихся за Зульхизу было много. С шестнадцати лет начали приходить сваты. Первое время старик говорил им всем одно:
- Кого выберет моя внучка, тот и будет моим самым желанным зятем.
А Зульхиза жила своими радостями, резвая и шаловливая, как дикая коза, и ни на кого не смотрела.
- Ты, Зульхиза, как весеннее солнышко. Ко всем одинаково приветлива, да никого не выбираешь,- высказывали обиду джигиты.
- Солнце свое тепло раздает всем людям поровну. Не это ли самое лучшее? - шутит в ответ Зульхиза.
- Человек хочет, чтоб было и такое одно солнышко, которое согревало бы только его сердце, красавица!
- Смотрите, как он любит себя! Подумай, джигит, вправе ли ты требовать солнце лишь для себя одного?
- В словесном бою с Зульхизой не сладишь,- теряли надежду джигиты.
Зульхизе же все это только забавно. Она продолжала жить, счастливо улыбаясь и высоко держа голову.
Но вот однажды так же, как и сегодня, в тихую бухту у рыбацкого аула вошел морской корабль. С него сошло на берег несколько незнакомых парней. Один из них, ладно скроенный джигит с черными усами сразу же привлек общее внимание. Это был Азнагол, которого мальчиком увез отсюда его отец и который снова объявился в родном ауле, уже став джигитом. А поводом-то к приезду послужило что?! Э-эх, даже сказать тошно...
IV
...Ирьегет, бежав из аула, добрался до ближайшего прибрежного городка и нанялся на корабль к одному богатому купцу. Купец тот был жестоким и беспощадным человеком, ради наживы был готов на любое грязное дело и потому, занимаясь торговлей в приморских городах, он не гнушался разбоем и пиратством. Ирьегет пришелся здесь весьма кстати, усердно помогал ему, и теперь они в любом деле были вместе. Азнагол, когда подрос, пошел по тому же пути. Служа и угождая купцу, отец с сыном не забывали и о себе. Со временем они сами стали купцами и приобрели свой корабль. Его теперь водил сам хозяин, Азнагол. А мать Зульхизы, превратившаяся в толстую сварливую купчиху, окунулась с головой в богатство и нашла в этом свое счастье.
Не зря говорят в народе, чем богаче, тем жаднее купец. Так и тут, когда правыми и неправыми путями было накоплено разное добро и потекла сладкая жизнь среди ковров и золота, Ирьегет вспомнил однажды о своем домике, брошенном в родном ауле.
- Подумать только, какое добро пропадает ни за грош!- воскликнул он с ужасом.- Ведь прочный был дом. Из камня сложен. Наверняка еще держится, не обвалился, стоит. Надо скорее продать его!
- И не говори, муженек!- с живостью поддержала его жена.- Непременно надо продать. Пусть копейка к копейке идет!
- Ладно, продам по пути в Стамбул. Заодно и на аул наш погляжу...
Вот с какой целью появился здесь Азнагол. Случайно встретил Зульхизу. Как говорится, с первого взгляда они полюбили друг друга. А потом каждый раз, когда путь его пролегал вблизи аула, Азнагол начал останавливаться здесь. В один из таких наездов он даже обратился к старику Юламану то ли от чистой души, то ли, чтобы просто попытать.
- Я думаю вернуться сюда жить и стать рыбаком, как вы. Как на это смотришь, олатай?
- Я бы не советовал... - ответил ему старик. Помолчав, добавил:- Пока есть крылья, сокол должен летать. А здесь среди голых скал сидят лишь те, у кого, как у меня, сломаны крылья... Да и они, когда обрывается последняя нить, связывающая их с этой землей, бросаются вниз со скалы и в этом полете кончают счеты с жизнью...
А про себя подумал: «Сокол ли ты, ворон ли, пока сказать трудно...»
- Воистину так. Правильно говоришь, олатай,- обрадовался Азнагол.
Счастливый, солнечный взгляд Зульхизы омрачился. На густых выгнутых ресницах выступили серебряные капли слез. Как же не плакать ей?
Она же хочет, чтоб Азнагол всегда был здесь, рядом с нею!
- Верно говоришь, - продолжил Азнагол.- Я должен плавать. Мое место в море. Но тогда ты, олатай, отпустишь со мной Зульхизу? Я люблю ее. Я увезу ее в город. Ты благословишь нас?
«...Видимо, еще не знает, что в детстве был обручен с Зульхизой... Хорошо, что не сказали ему... Иначе не просил бы, а требовал. И трудно было бы мне противиться... К счастью, и Зульхиза не знает»,- порадовался про себя старик.
- Я люблю Зульхизу, жить без нее не могу,- настойчиво, нетерпеливо повторил Азнагол.
Глаза Зульхизы вновь загорелись яркими звездами. «И я люблю... И я... без него жить не могу, олатай!» - умолял ее взгляд.
Старик Юламан долго и тяжело молчал. Он понимал, что Зульхиза любит всем сердцем. Но в любовь Азнагола он не верил.
- Зульхизу я тебе, Азнагол, отдать не могу,- наконец произнес он.- Не будет на то моего согласия. Пойми: не будет.
Азнагол уходит ни с чем. Зульхиза впадает в безутешную печаль. Складывает песню о своей несчастной любви. И поет ее, словно нарочно так, чтоб слышал дедушка.
...Э-эй!..
Постой же, погоди, крылатый конь,
Не уноси- джигита моего...
И после этого решительного отказа Азнагол еще не раз бывал у них. Но старик Юламан не мог найти для него других слов, кроме как «не согласен». Да, и что тут скажешь?! Тут, пожалуй, захочешь, да не сможешь найти других слов... В конце концов, Азнагол перестал наведываться. Год проходит, а Азнагола все нет.
«Подальше от беды,- радуется старик Юламан.- Невесту должно быть уже нашел, себе подобную. И Зульхиза найдет. Счастлива будет...»
Но не сбылись надежды старика Юламана. Зульхиза на других джигитов и не смотрит. День и ночь ждет своего Азнагола и, не отрывая глаз с моря, все поет свою грустную песню.
«Если так будет продолжаться, всякое может случиться... Не дай бог, еще от тоски заболеет желтухой, сляжет... умрет!..- горюет теперь старик Юламан.- Если еще раз покажется Азнагол, уж нельзя будет ему больше отказывать. Хоть и нет у меня веры в благополучный исход, придется согласиться... Видно, судьба, ничего уж не поделаешь!..»
И, будто почувствовав эти мысли Юламана, Азнарол снова ступил на их землю. О, какое большое счастье сегодня у Зульхизы! Разве каменное сердце у Юламана, чтоб не видеть этого?.. Разве не знает он, что нет в мире сил, которые могли бы противостоять любви?! Вот и своего дедушку забыла... Хотя и чуткое у Зульхизы сердце, а увидела любимого и на радостях все забыла... Кажется, она и. не ждет дедушку...
Видать, настал день, когда старику Юламану надо распрощаться и со своим единственным сокровищем... Эх, судьба... Эх, жизнь!..
И все же надо пойти домой, в последний раз увидеть Зуль-хизу... Постой-ка, почему в последний раз? Разве дочь да не выйдет замуж, а, выйдя, не придет проведать родительский дом? Откуда у меня такие мысли? Разве жил до сей поры старик Юламан без надежд?! Старость, видно, уж старость. Впрочем, легко только сказать: семьдесят лет... семьдесят лет борьбы... борьбы за жизнь... Гей-й...
Опираясь о камни, кряхтя, старик Юламан поднялся со своего места. Чуть ли не ползком спустился к воде с Каменной коровы и, заложив за спину отяжелевшие руки, начал медленно взбираться вверх по крутой тропинке к своему домику. Первый раз в жизни он возвращался домой без рыбы и без рыболовной снасти.
- Пусть к добру будет...- выдавил он дрожащим, как-то сразу сильно постаревшим голосом.- Пусть добром все кончится...
Это его пожелание, конечно, относилось скорее к судьбе Зульхизы, чем к своему возвращению домой с пустыми руками.
V
Три дня и три ночи длилась свадьба. На четвертый день Азнагол обьявил:
- Торговое дело не может больше ждать. Такая задержка крепко ударит по карману.
На глаза Зульхизы, переполненные бесконечным счастьем, снова набежала грусть. С мольбой во взгляде обратилась она к Азнаголу:
- А я?! Ты уже оставляешь меня, душа моя?
- Тебя я беру с собой, моя любимая!- ответил Азнагол, прижав ее к груди.- Ты увидишь дальние страны. Там ты выберешь самые лучшие наряды и драгоценности. Перед отцом моим ты предстанешь разодетая, как царевна.
Старик Юламан, который за все эти дни не проронил ни слова, сидя как бы в полудреме, вмиг очнулся от этих слов, вздрогнув, как от укуса змеи. Его тяжелый, как свинец, взгляд вперился в сторону молодых.
«Вы с ума сошли?!» - казалось в необъятном ужасе кричали его глаза. Зульхиза часто слышала от дедушки, что прекрасная и коварная морская царевна Дингезбикэ безжалостно расправляется с любой женщиной, которая осмеливается взойти на корабль и оказаться в ее владениях. Дингезбикэ топит ее вместе с кораблем, если только на корабле не догадаются вовремя принести эту женщину в жертву разъяренному морю... Зульхиза знает, что еще ни одна женщина не дерзнула нарушить этот запрет. Да, она знает. Но ее сердце отказывается понимать это. Она не может поверить в то, что там, где находится ее Азнагол, может восторжествовать такое жестокое поверье. «Ведь разбушевавшееся море часто топит корабли. Корабли тонут и без женщин на борту. Кто же тогда бывает виноватым? Почему в этом случае не пытаются спастись, принеся кого-либо в жертву? Почему, когда на корабле есть женщина, именно ее надо выбросить за борт. Если и не бросать никого, море же само все равно успокоится в свой час!» - восстает мысленно Зульхиза. Однако этих мыслей она никому не выказывает. Наоборот, только смеется с удивительной беспечностью.
- Не тревожься, дедушка,- говорит она.- Дингезбикэ меня не потребует!
- И потребует - не отдам! - решительно уверяет Азнагол.
«Эх, если бы я мог верить твоим словам, джигит! Если бы мог... - тяжело вздохнув, подумал про себя старик Юламан.- Не окажешься ли ты таким, как твой отец... Не станешь ли ты в самую трудную, самую нужную минуту спасать только себя, как Ирьегет, которому была слишком дорога собственная пустая и бесцветная душа? Хорошо, если ты не будешь похож на отца.., На словах-то много героев... А вот отважные сердца встречаются реже...»
И то, что Азнагол до сего времени не открывает Зульхизе правду о ее матери, еще больше усиливало подозрения старика Юламана.
«Пусть я тоже не рассказал Зульхизе об этом. Но ведь я поступил так, чтоб не ранить еще раз сердце ребенка, уже потерявшего отца, не пожелал пробудить в ее душе недобрых чувств к своей матери. Может быть, и неправильно поступил. Потрясенный горем потерял голову.
Но почему Азнагол скрывает это теперь? Он не может не знать. Ему было уже десять лет. Знает. Очень хорошо знает. А вот не говорит.
Между любящими могут ли быть такие тайны?.. Эх, Зульхиза, Зульхиза... Ничего не понимаешь, ничего не видишь ты, доченька. Любовь тебя слепою сделала. Что ж теперь поделаешь? Что предпримешь?!
Проводить Зульхизу собрался на берегу весь аул. Все, кто мог стоять на ногах, сидеть или ползать,- ни один не пожелал остаться в стороне от этого необычайного события. Каждый старался постичь таинственную силу любви, заставляющую Зульхизу бросить саму себя в коварные, холодные объятия хозяйки моря. С растущим тревожным любопытством следили они за Зульхизой, за каждым ее движением, за каждым словом.
В тот день небо казалось было непомерно голубым, яркие лучи солнца были особенно ласковыми, а гладь моря искрилась, как жемчужное ожерелье, переливалась, играла и светилась так радостно, как никогда прежде.
«О, коварная душа... Знаю, понимаю я тебя... твою беспощадную радость!..» - думает старик Юламан, не отрывая своих прищуренных глаз от моря.- Знаю... Только Зульхизе не могу разъяснить. Уж не понять ей теперь всего этого...»
Зульхиза сегодня тоже была полна радостью и озарена какой-то новой, словно неземной, красотой. Кажется, что с ее лица льются лучи любви и счастья, ослепляя людей, лишая многих дара речи и пробуждая в их сердцах любовь и уважение, доходящее до поклонения.
Потому, наверное, хотя и знали все, что неразумно она поступает и надо бы отговорить ее, никто не осмеливался осуждать ее вслух за то, что она решилась взойти на корабль и нарушить вековечный закон. И даже те, которые в душе глубоко осуждали ее, тут же забывали об этом, стоило им только раз взглянуть на нее. Да, волшебные лучи струились в этот день с лица Зульхизы. Она счастлива. Она готова пройти за любимым по этому морю не один, а семь раз, даже готова семь раз сойти под землю и готова, если потребуется, семь раз пойти на смерть ради него... Она любит самоотверженно и самозабвенно, как любят люди с чистым и гордым сердцем, никогда не знавшие ни обычной мелочности, ни низости, ни двойственности и подозрений. Для нее помимо Азнагола нет ни жизни, ни существования. Без Азнагола нет ни рождения, ни смерти, нет даже самой Зульхизы. Исчезают и солнце, и луна, и цветы, и море там, где нет Азнагола. С каким же сердцем она расстанется с Азнаголом, для чего оставаться ей одной без него? Как может она прислушиваться к тревожным звукам диких поверий, идущих откуда-то из темной глубины веков?! Как может она отречься от собственного счастья?! Нет, это невозможно! Зульхиза не может поступить иначе!..
Вот так на этой земле Зульхиза первой из женщин переступила этот считавшийся вечным запрет. Гордо подняв голову, светлая, как день, шагнула она на корабль. И, кто знает, может быть это было ее первым шагом к бессмертию...
От последних напряженных минут прощания с нею в памяти провожавших навсегда запечатлелись три картины. Первая из них - это прощальная улыбка Зульхизы, озаренная безмерной радостью любви, и отражавшееся на ее лице гордое торжество непоколебимого и смелого характера. Вторая картина - невыразимо глубокое горе и отчаяние на сухом, морщинистом лице старика Юламана, застывшем и словно окаменевшем от усилий сдержать слезы. О, Зульхиза, видела бы, поняла бы она, что написано на этом многострадальном лице!
Может, тогда она смогла бы найти в себе силы, чтобы повернуть назад с этого опасного пути... Но до того ли ей было теперь... Любовь не только заполнила ее сердце, но и затмила ей глаза... И третьей последней картиной этих проводов, которая навсегда врезалась в память людей, было то, как большой корабль с белыми парусами тихо, плавно скользя по ослепительно искрящемуся изумрудному морю, медленно таял, пока наконец совсем не скрылся из виду. Ах, какое это было таинственное и волшебное видение!.. Даже после того, как белые паруса, став крохотными, не более бабочки, в последний раз взмахнули над водой, провожающие, как завороженные, еще долго, не находя слов, стояли, не в силах двинуться с места.
Да, тяжелое, очень тяжелое чувство оставил этот корабль. Люди, как после проводов покойника, в тревожном молчании разошлись по домам. На берегу моря остался сидеть только одинокий старик Юламан.
* * *
Тяжелые, как свинец, бесконечные, как вечность, минуты и часы тянулись друг за другом. Наступил полдень. Солнце, достигнув зенита, принялось безжалостно припекать голову. Острая галька, превратившись в раскаленные угли, стала обжигать босые ноги старика.
Юламан не шелохнулся.
Вот обессилевшее солнце, которое весь день испепеляло зноем землю, стало клониться к закату и наконец, закрыв горизонт кровавым занавесом, погрузилось в море.
Юламан не шелохнулся.
На землю опустилась ночь. Море закуталось в темно-синюю шаль. Полумесяц, увлекая за собой косяк веселых звезд, опустился на дно моря.
Мелкая галька под ногами, которая днем обжигала, как раскаленный уголь, теперь ледяными иглами впилась в пятки старика...
Старик не шелохнулся.
Надвинулся рассвет. Беспечно веселые звезды снова, увязавшись за полумесяцем, вылезли со дна моря и одна за другой попрятались на небе. На пути восходящего солнца разостлалась красно-желтая золотая дорожка. Приближался торжественный приход на землю нового дня.
«Нет, это солнце не для меня. Не могу смотреть, не могу видеть его сегодня...- горько прошептал старик Юламан.- И его беспечное сияние, и море, коварная, надменная Дингезбикэ, слепящий блеск твоей бездушной красоты под лучами солнца сейчас не для меня... Да, Дингезбикэ, я был навсегда влюблен в тебя. Теперь ты завоевала мою вечную ненависть... Поглотила всю мою радость, отраду, последнюю надежду и теперь снова хочешь сверкать перед моими глазами?! Нет, уж, пускай непосвященные восторгаются твоим обманчивым обаянием.
А я ненавижу. Душой и телом ненавижу!.. Слышишь ты меня, коварная Дингезбикэ?»
Старик Юламан опять, как и в день появления Азнагола, с трудом опираясь о камни, поднялся с места.
О, тяжелы, как тяжелы, оказывается, его кости... Что если он навеки заснет здесь на берегу Моря?! Тогда трудно, ой, как трудно будет односельчанам втащить его наверх, отнести на кладбище. Разве можно стать такой обузой для своих соседей и добрых людей, уходя на вечный покой?! Пока ходят ноги, надо дойти самому и свалиться дома...
Собрав последние силы, старик Юламан начал карабкаться вверх к аулу. До восхода солнца добрел он до своего низенького домика и упал на холодную лежанку.
С той поры он больше не вставал на ноги. Соседи не оставляли его одного, часто навещали, справлялись о здоровье, приносили еду, делились житейскими новостями о том, с каким уловом возвратились рыбаки, у кого родился сын, чья коза окотилась, кто у кого был в гостях... Только от него они не услышали в ответ ни одного слова. Он не ел, не спал, не разговаривал. В его чуть прищуренных выразительных глазах, запрятанных под мохнатыми синими бровями, не умирая жил только один вопрос: «Как Зульхиза, что с ней?»
А тем временем над морем, сверкая, как падающая звезда, пролетали последние минуты очень короткого, бесконечно счастливого и в то же время глубоко трагичного жизненного пути Зульхизы.
VI
... По безбрежной, блистающей, как зеркало, неподвижной глади моря плывет корабль. Он идет гордо, точно лебедь, и мягко колышутся его белые паруса-крылья. Азнагол и Зульхиза сидят на палубе. Азнагол расплетает пышные черные косы Зульхизы. Густые волнистые волосы обрамляют ее стройное тело, ложатся темной тучей на ее розовое шелковое платье...
- Русалка! - восхищается ею Азнагол.- Ты же русалка, моя Зульхиза!.. Тебе лишь золотого гребня не достает. Вот только прибудем в Стамбул, и я подарю тебе золотой гребень!..
Зульхиза, радуясь, как малое дитя, со свойственной лишь влюбленным беззаботностью обвивает руками шею Азнагола.
- Душа моя, не надо мне золотого гребешка. Не хочу я быть русалкой. Я же выросла в горах, Азнагол. Люби меня только как девушку с гор, ладно, милый?
Азнагол, взяв ее на руки, целуя и лаская, носит по палубе.
- Верно. Ты красавица гор, Зульхиза!.. Моя красавица. И сами горы, и это сияющее солнце, и луна с ее тысячами звезд - все теперь мое.
Только для меня все они созданы. Сама природа сотворила их для того, чтобы принести в дар нам с тобой... Погляди на Море, Зульхиза, и оно сейчас погрузилось в голубой покой тоже для меня. И свежий, легкий ветерок живет сегодня только для того, чтобы теребить мои паруса. Отныне нет в мире никаких красот и щедрот, которые не существовали бы только для меня!.. Чувствую, всегда будет так!.. Счастье, радость, богатство,- все это будет вечными спутниками моей жизни... Потому что рядом со мной самая красивая девушка земли, моя Зульхиза!..
- Говори, Азнагол, говори не умолкая! - шепчет Зульхиза, замирая от счастья.- Свет мой, ты чувствуешь, что мое сердце, как волшебная скрипка. Каждое твое слово трогает самые нежные, самые тонкие ее струны. От твоего голоса я и сама будто вся растворяюсь в звуках какой-то волшебной мелодии... Слышишь ли ты ее? Знаешь ли название этой мелодии? Да, знаешь... Любовь!.. О, какая нежная, какая упоительная эта мелодия!..
...Ночь. Небо и море слились воедино в беснующемся урагане. Как аждаха, вздымаются черные волны, точно пушинку, подбрасывая тяжело груженный корабль, который держит путь к родным берегам. Яростный ветер рвет паруса. Горы волн преграждают путь. Угрюмые, потерявшие остатки сил и воли в долгой и безнадежной борьбе со стихией, гребцы Азнагола помрачнели, их жестокие обезумевшие взгляды, в которых сквозит лишь одно требование, уставлены на Азнагола, жалкого и беспомощного, напоминающего в эту минуту осеннего цыпленка.
- Видишь, хозяйка моря жертву просит! Она всех нас погубит. Ты нарушил запрет. Или сейчас же отдашь ей Зульхизу, или самого вместе с ней выбросим в море!- разъяренно кричат они. - А ну, говори свое последнее слово! Хозяйка не любит долго ждать!
Вконец растерявшийся от страха перед расправой Азнагол безропотно склоняет голову.
- Значит, согласен?!
- Согласен...
- Ха-ха-ха!- безобразно хохочут черные волны. Ошалев от дикой радости, они начинают плясать по палубе.
Вот они еще яростнее бросаются на корабль, окатывая с головы до ног соленой водой Азнагола, намертво вцепившегося в мачту, чтоб не свалиться в воду. А взбесившиеся гребцы, давя и толкая друг друга, бросаются к Зульхизе.
Скоро, скоро принесут они хозяйке моря Дингезбикэ - свою жертву... Она успокоится... Не поглотит, оставит их в живых... Ей же нужно лишь наказать эту осмелившуюся соперничать с ней девчонку, отомстить ей за храбрость, за красоту, за любовь!.. Дингезбикэ ненавидит женщин!
* * *
...Зульхиза одна. Ее теперь не узнать. На ней в золотых узорах алое атласное платье, в ушах золотые серьги с рубинами, на груди кораллы и жемчуга. На запястьях узорчатые браслеты, на уральцах перстни с бриллиантами... На ножках расшитые бисером красные сапожки-ичиги, на голове великолепный кашмау, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями. О, какая прекрасная, горделивая стать! Как идут ей эти наряды! Словно всю жизнь ока только так и одевалась! Может, перед нами вовсе не Зульхиза, а сама царевна?! Да, судя по одеждам, ее трудно назвать Зульхизой. А вот эти изогнутые тонкие черные брови, смелое открытое лицо, светящиеся дивным светом ясные глаза?!
Конечно, это она! Только у Зульхизы было такое прекрасное, как у небожителей, лицо!..
Уже три дня и три ночи беснуется море. На корабле у всех смерть в глазах. Лишь на лице Зульхизы это никак не отразилось. Она по-прежнему спокойна и счастлива. Да, еще никогда не было озарено таким небывалым счастьем ее лицо. Потому что она любит. Потому что она верит.
А море расходится все сильнее. Кажется, его неистовство уже достигло предела. Но Зульхизу это не пугает. Какие могут быть для нее страхи, когда рядом ее любимый Азнагол?! Разве не дал он клятву никогда, никому не давать ее в обиду?! Разве не говорил он: «Буду беречь тебя, любимая, как зеницу ока! Как подобает настоящему джигиту!..»
Да, он говорил так и тысячу раз клялся. Зульхиза знает, верит, ее Азнагол не из тех джигитов, которые легко дают клятвы! Нет!.. Постой, кто-то ломится в дверь? Слышатся чьи-то крики! Ах, не случилась ли беда с Азнаголом?! Вдруг эти гребцы погубили его за что-то, а теперь хотят расправиться с нею?!
Сильно встревоженная Зульхиза вскочила и подбежала к двери. Но гребцы уже ворвались в каюту. О, какие они ужасные! Волосы сбились в клочья, глаза вышли из орбит и полезли на лоб, изо рта брызжет белая пена... Что случилось? Чего им здесь надо?
- Идем, тебя хозяйка моря требует!
- Поторапливайся! Не хотим из-за одной девки оставлять сиротами наших детей!
Зульхиза, побелев, как полотно, в ужасе отступает назад.
- Азнагол, душа моя, спаси!.. Азнагол, где ты?!
- Он уже знает! Идем! - кричат гребцы.
- Неправда!.. Не верю!.. Вы убили его! О, мой Азнагол, жизнь моя!..
Гребцы хватают Зульхизу и безжалостно выволакивают на палубу. Одни начинают резать на саван изодранные ветром паруса, другие с дрожью в голосе принимаются читать яназу (Яназа - упокойная молитва мусульман). А как же поступить иначе? Они же мусульмане. Без савана, без яназы никого на тот свет отправить не могут...
- Ха-ха-ха! - с еще большим озлоблением хохочут черные волны.
Зульхиза ищет взглядом любимого.
«Где мой Азнагол? Был бы жив мой Азнагол, он не дал бы им погубить меня!.. Его не видно. Его нет. Что-то стряслось с ним!..
И тут вдруг перед ее глазами мелькнуло и скрылось за мачтой, искаженное страхом, ставшее каким-то бессмысленным и уродливым лицо Азнагола.
- Мой родной, что они сделали с тобой? Избили? Связали? - с горечью и состраданием кричит Зульхиза.- Пустите! Не мучайте моего Азнагола!..
- Он сам отдает тебя!- обрывают ее гребцы.- Дай нам скорее завернуть тебя в саван и дочитать яназу. Не то грешной уйдешь!.. В аду гореть будешь...
- Да, он сам!.. Ха-ха!.. Азнагол сам тебя предал! - еще злораднее ревут черные волны.
- Неужели, это правда?! - задыхаясь, кричит Зульхиза. - Скажи, милый, дорогой, что это ложь!.. Скажи... Спаси...
- Дингезбикэ требует жертву. Склони голову перед судьбой, дочка! - произносит с жалостью один старый гребец.- Другого выхода нет...
- Что же ты молчишь, Азнагол?!
Азнагол, пряча лицо, отворачивается... Зульхиза все поняла. В одно мгновение ее сердце, доселе полное любви, переполняется острой ненавистью.
- Ах!- стонет она, не в силах сдержать охвативших ее чувств.- О, трус!.. О, предатель!.. Ненавижу тебя! Ненавижу!..
Незнакомая ей огненная ненависть пронизывает насквозь все тело и душу. Ее гордое сердце, не знающее половинчатости и двойственности, воспламеняется присущей только истинно бесстрашным людям великой отвагой и безграничной силой духа. Одним рывком она освобождается от вцепившихся в нее рук и предстает перед Азнаголом. А он, сжавшись, как суслик, дрожащими руками еще крепче хватается за мачту.
- Не беспокойтесь,- с непостижимым хладнокровием обращается она к гребцам, которые снова пытаются схватить ее. - Я сама брошусь в море. Даже если вы будете просить меня, я не останусь на одном корабле с этим жалким человечком. Прощайте, трусливые душонки! Не нужно мне ни вашего савана, ни вашей яназы!
Зульхиза в последний раз окидывает Азнагола полным презрения взглядом, гордо смеется и с разбегу бросается с палубы в объятия разъяренных волн... Ее тоненькое гибкое тело, окутанное алым шелком, словно чайка, какой-то миг трепещет над волнами и скрывается с глаз...
...Море утихает. Горы волн бессильно оседают, как распластанная гигантская птица со сломанными крыльями.
- Коварная Дингезбикэ поглотила свою соперницу и успокоилась. Погляди, в какой сладкий сон погрузилась...- восхищаются гребцы.- Она всегда такая, получит свою жертву и успокаивается...
И как всегда никто даже не пожелает вспомнить, что Море и без жертв успокаивается. А зачем вспоминать? Так же легче. Сошлешься на обычай и заглушишь крик души...
* * *
Одинокий корабль на белых парусах, неторопливо покачиваясь, продолжает свой путь, как будто ничего и не произошло, не было ни бури, ни гибели Зульхизы. Азнагол, стараясь казаться по-обычному добрым и приветливым, деловито управляет кораблем. Насколько он пуст, жалок и коварен, понимающему человеку совершенно ясно говорят его воробьиные глазки, в которых нет ни сожаления, ни огорчения, ни угрызений совести. В них можно было прочесть только алчную радость за спасение своей жизни и набитого добром корабля.
О, какая низменная животная радость! Какая пустая надежда!.. Море, буйное Море разве не разбушуется, не вскипит вновь?! Еще как разбушуется, разойдется и разъярится оно, да так, что не только корабли, но и гордые гранитные скалы будут трепетать перед ним! Да, еще разволнуется, переворачивая все кверху дном. Останутся ли без возмездия злодеяние и продажность?!
VII
Впервые с тех пор, как ушла Зульхиза, старик Юламан забылся в глубоком тяжелом сне. В эту ночь он увидел во сне свою внучку так отчетливо, как наяву. А перед рассветом проснулся весь мокрый в поту со словами:
- Ах, Зульхиза, Зульхиза! Загубила же ты себя, Зульхиза! Ну, ради кого?!
Неизвестная до сих пор, таинственная сила природы донесла до старика Юламана последние минуты жизни Зульхизы и ее ужасную гибель.
И эта горькая правда отняла у старика Юламана остатки его сил.
- Говорил же... Говорил, не верь... Сама из орлиного племени... А ворона в спутники выбрала, доченька...
Это были самые горькие и самые последние из бесконечных дум старика Юламана за эти дни. Затем в его угасающем сознании зазвучала доносившаяся словно из-под земли печальная песня Зульхизы, до боли пронизывающая его сердце.
Э-э-эй...
Пылает жгучей ненавистью грудь,
Кровавая слеза не сходит с глаз...
Под звуки этой песни старик Юламан тихо, безмолвно ушел в бездонный мир темноты... Утром добросердечные соседи, зашедшие проведать старика, нашли только его похолодевшее тело. В тот день на рыбацком кладбище среди белых камней на склоне горы стало больше одним маленьким холмиком.
А внизу, у подножий гранитных скал жизнь продолжалась так же, как прежде. Морская царица Дингезбикэ то, как синий аргамак, состязалась в беге с Ветром-Ураганом, то, как тысячеголовый аждаха, с ревом и грохотом обрушивалась на свои берега, то, мирно плескаясь в голубой колыбели, беседовала с Солнцем и Месяцем, поверяя им свои нескончаемые, томительные тайны.
К берегу Моря пришли новые влюбленные:
- О, какая глубина, какая величественность и великолепие!..
- Какая неповторимая, негасимая молодость! Какая сила и мощь!
- О, великое Море! Вечное и несравненное!
Мастер и подмастерье
Trackback(0)
 |
Песнь о любви и ненависти
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed