|
Из окон общежития падал свет. На втором этаже на фоне простеньких штор и занавесок то возникали, то исчезали женские силуэты.
Флигелек, в котором жил Игрицкий, тоже был освещен.
- Заглянем? - предложил я, кивнув на окно.
- Небось, дрыхнет или вино хлещет,- отозвался Волков.
К флигельку медленно приближался человек. Мы узнали Курбанова. Остановившись, он постучал набалдашником в крестовину окна.
Показалось опухшее, обросшее светлой щетиной лицо Игрицкого. Несколько мгновений он вглядывался в Курбанова, потом, покачнувшись, отошел.
«Впустит или не впустит? - подумал я.- Если да, то я встречусь с Алией».
- Не впустит,- сказал Волков.
Я не успел ответить - тягуче скрипнула дверь.
- Входи,- невнятно пробормотал Игрицкий.
Мне сразу стало весело.
- Чудеса в решете,- сказал Волков.- Раньше не впускал, а теперь...
- Так часто бывает! - воскликнул я.- Чего не ждешь, во что не веришь, происходит.
- Верно,- подтвердил Волков.- Ты-то чего радуешься?
Велико было искушение рассказать про Алию, про первую любовь, которая наперекор всему продолжала жить в моем сердце. Я никак не мог понять, кто мне дороже - Алия или женщина с васильковыми глазами - и, наверное, поэтому промолчал.
В парке было прохладно, темно. Я шел, словно слепой, вытягивал руки, чтобы не наткнуться на деревья.
- Чего руки-то тянешь? - спросил Волков.
- Ничего не вижу.
- А у меня глаза, как у кошки.
- На юге какая-то особенная темнота - в двух шагах ни черта не различишь.
- Это тебе так кажется. Может, у тебя куриная слепота началась?
Я рассмеялся.
- Тогда это от контузии! - заявил Волков.- Сходил бы к врачам, они точно скажут.
Последний раз я был у врача в Москве, вскоре после демобилизации, когда участились головные боли. Женщина-врач сказала: «Это мигрень», - прописала какие-то порошки. Я попринимал их две недели, а потом уехал на Кавказ. Первое время голова не болела, видимо, подействовала перемена климата, а через три месяца меня так скрутило, что я чуть не выл от боли.
В парке было тихо, безветренно, деревья стояли неподвижно, словно солдаты в строю. Слух обостренно воспринимал каждый шорох, и я, напрягая глаза, старался разглядеть: может, мышь прошмыгнула или - не дай бог - змея.
- Змеи тут, наверное.- Я остановился.
- Летом, говорят, заползают,- сказал Волков.- А сейчас нечего бояться: холода наступили. Полтора месяца назад ребята тут гюрзу встретили.
Взяли палку, а она - в расщелину.
Недалеко от того места, где остановились мы, была лавочка - обыкновенная деревянная лавочка без спинки. Днем на ней сидели, сгорбившись, студентки с конспектами в руках. «Зубрилы»,- так отзывался о них Волков.
- Пойдем к лавочке,- предложил я.- Посидим, покурим.
- Ты же не куришь!
- Решил начать.
- Зря. Изжога от курения и кашель.
- Даже Нинка курит,- напомнил я.
- На фронте научилась! Я бы всех баб, которые пьют и курят, ремнем по мягкому месту.
Метрах в десяти от лавочки Волков замер:
- Кругом через левое плечо!
- Что такое?
- Семен и Нинка там.
- Шустрым оказался этот Жилин! Заметил, как Нинка на него поглядывала?
- Заметил.
Когда мы отошли, я подумал вслух:
- Самарин, наверное, расстроится.
- Ясное дело,- согласился Волков.- Я все время считал: стерпится - слюбится. А теперь ручаться могу: два номера лейтенант тянет - один пустой, другой порожний.
- Выбрала!..- проворчал я, обозлившись на Нинку.- Самарин человек, что надо, а Жилин куркуль.
- Не пойму,- удивленно произнес Волков, - чего они нашли в Нинке? На лицо она симпатичная - это верно, и фигурка у нее подходящая, все, как говорится, на месте, но ведь курит же она, стерва, и вино глушит не хуже мужика.
- Сегодня не пила и не курила,- сказал я.
- Ну-у?
- Только пригубила и сразу отставила кружку. А когда Самарин ей портсигар протянул, головой покачала.
- Жилина постеснялась,- решил Волков.
Он часто говорил, что Нинка пьет. Но я никогда не видел этого. Так и сказал.
- Пьет,- подтвердил Волков.- Конечно, не так, как некоторые мужчины, но сто граммов, не поморщившись, дернет.
- Это не доказательство,- возразил я.
- Для тебя нет, а для меня да! - вспылил Волков.
...Воздух становился все прохладней. Я поежился.
- Замерз? - спросил Волков.
- Немного.
- На боковую?
- Рано еще. Да и Гермесу мешать не хочется - пусть позанимается.
- Он на нашем курсе самый способный,- с гордостью сказал Волков. - Задачки, как орехи, щелкает, даже преподаватели удивляются. - Отличный парень! - сказал я.- В тот день, когда я пришел к вам, он мне пижоном показался.
- Все мы любим пыль в глаза пускать. Даже Варька хвост веером распускал, когда к Нинке мылился.
- Неужели и такое было?
- Не вру. - Волков усмехнулся.- Я в Ашхабад в начале августа приехал, в один день с Нинкой. Варька уже тут ошивался, помогал кому делать нечего. После экзаменов решил я к Нинке подсыпаться, но увидел, что она курит и губы малюет, и отчалил. С дядей Петей познакомился, стал помогать ему котельную ремонтировать. В подвале холодно и сыро было. Поработаем, бывало, часа полтора и - на солнышко. Курим, греемся, друг друга слушаем. Однажды сидим так - Варька с Нинкой пылят. Он в глаза ей заглядывает, а сна хохочет. Я Варьку сразу невзлюбил. Знаешь, как бывает: взглянешь на человека - и, как ножом, отрежет. Так и с Варькой получилось. Нинка увидела меня, подошла и сказала:
«Владлен на танцы приглашает. Может, и ты пойдешь?» Я согласился, потому что вечером от скуки места себе не находил. Варька взял два билета - себе и Нинке. А у меня - ни копейки, последнюю трешницу на хлеб потратил. Делать нечего: отодрал от забора доску, выждал удобный момент и - порядок. Оркестр танго заиграл. Варька ногами кренделя выделывал - старался на Нинку впечатление произвести, а у нее в глазах смешинки стояли. Раза три они на танцы сходили, а потом она перестала обращать на него внимание. Я и так и сяк подсыпался к ней, хотел выяснить, что случилось, но она в ответ лишь улыбалась.
Я решил, что Нинка нравилась Волкову, спросил об этом. Он помолчал.
- Если бы она не пила и не курила...
- Тоже недолюбливаю таких женщин! - перебил его я.
Волков хмыкнул, неожиданно произнес:
- Сами, что хочешь позволяем, а к женщинам строги.
Пока мы бродили по парку, небо очистилось от облаков, появились звезды, крупные и ясные. Сразу посветлело. И я почему-то вспомнил, как за день до гибели Родионова сидел, подобрав под себя ноги, в окопе на влажных от росы листьях и, засунув руки в рукава шинели, подняв воротник, дремал, ловя ухом шум не утихавшего весь день боя. Этот бой происходил где-то далеко-далеко, намного южнее нашей позиции.
Иногда, если докатывался особенно мощный гул, я открывал глаза, видел черное небо, усыпанное такими же яркими и крупными, как здесь, звездами. Там, где шел бой, небо красновато отсвечивало. Огненные всполохи неясно озаряли раскинувшийся позади лес. Южнее нашей позиции шел бой, а затаившиеся перед нами немцы вели себя смирно, лишь изредка постреливали наобум. В эти минуты над моей головой проносились, догоняя друг друга, трассирующие пули, похожие на стремительно летевших светлячков. Вскоре немцы смолкли, и наступила напряженная тишина, которую так не любят на фронте, потому что она - неизвестность. Такая тишина взвинчивает нервы, и ты невольно начинаешь ждать, когда засвистят снаряды, а потом под прикрытием «тигров» и «фердинандов» попрет пехота. В те дни я еще не испытал этого.
Я участвовал лишь в перестрелках и небольших схватках. Танки в бой не вводились, поддерживали нас только ротные минометы да полковая артиллерия. Но бывалые солдаты рассказывали про танковые атаки, и я представлял себе, что это такое...
Незаметно для себя я уснул. И, как это часто случалось на фронте, мне приснился родной дом, мама. Руки у нее были в муке, на столе возвышался холмик крутого теста, лежала скалка, стояла банка с джемом. Мать собиралась печь сладкий пирог. Раскатав тесто, она смазала противень сливочным маслом, осторожно уложила на него квадратный блин, чуть утолщенный на краях. Вывалила джем, размазала его по тесту столовой ложкой, накрыла другим таким же блином, быстро и ловко слепила края, сунула противень в духовку, попросила меня пошуровать кочергой, чтобы жарче разгорелись угли. Я поворошил их, и они сделались золотисто-малиновыми.
Наклонив голову, мать стала мыть стол, отколупывая ногтем прилипшие к столу кусочки теста. В ее густых, скрученных на затылке волосах белела седина. Я смотрел на худые, покрытые, блеклыми веснушками руки и говорил сам себе: «Мамочка!
Ты самая хорошая, мамочка!» За окном вспыхнула молния и ударил гром. «Гроза!» - сказала мать и, оставив на столе тряпку, побежала закрывать окно...
Кто-то пнул меня сапогом, и я проснулся. Первым делом подумал с огорчением, что мне так и не удалось отведать сладкий пирог. На правом фланге постукивал немецкий пулемет. Трассирующие пули уходили влево. Согнувшись, придерживая руками подсумки, пробегали бойцы, наступали мне на ноги, зло чертыхались. «Перебрасывают нас»,- сказал Родионов. «Куда?» - спросил я. «Про то только командиры знают»,- ответил Родионов и поторопил меня. Выбравшись из окопа, мы рванули к лесу.
Вдогонку затрещали автоматы, и низко-низко пронеслись три огненные струи. Очутившись в лесу, мы отдышались и, как водится в таких случаях, стали гадать, куда нас перебрасывают. Кто-то сказал, что немцы, должно быть, прорвались на южном участке. «Не мели языком! - возразил Родионов.- Только наша рота снялась. Может, нас в резерв гонят, а может, на переформировку.- Он помолчал и добавил: - В баньке бы попариться, штец бы горяченьких похлебать, больше ничего не надо»... Мы шли по лесной дороге до самого утра. Потом наскоро порубали всухомятку и снова двинулись в путь по узкой, петляющей по лесу дороге, в колеях которой темнела вода. К вечеру небо посерело, стал накрапывать дождь. Через несколько минут он превратился в ливень. Под аккомпанемент этого ливня мы вошли, усталые и голодные, в осиновый подлесок и с ходу принялись рыть окопы. Иссеченная тугими струями земля была мягкой, и лопата, пробившись сквозь травяной покров, легко входила в грунт...
- Пошли кемарить,- сказал Волков.
Его голос возвратил меня из прошлого. Похолодало еще больше. Не верилось, что всего несколько часов назад было жарко, рубаха липла к телу. Я вспомнил про Жилина и подумал вслух:
- А Семен этот - не промах!
- Быстро они поладили,- откликнулся Волков.- Нинка на это дело слабая.
- С чего взял?
- Фронт прошла!
- Чепуха! - возразил я.
- Для тебя чепуха, для меня нет! - огрызнулся Волков.
Я снова вспомнил санинструктора Олю. Про нее тоже болтали разное, но это были только сплетни. Так и сказал Волкову.
- Послушать тебя,- проворчал Волков,- без женщин мы не победили бы.
- Победили бы,- не согласился я.- Но только война, может быть, до сих пор продолжалась бы.
Пока мы шли к общежитию, Волков задумчиво молчал. Когда между ветвей возникли освещенные окна, признался:
- Понимаешь, какое дело: до сих пор совладать с собой не могу. Как увижу какую-нибудь женщину с погонами на плечах, все во мне вверх тормашками встает.
Журнал «Юность» № 7 июль 1976 г.
Верю
Trackback(0)
 |
Верю, часть 8
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed