|
Читать предыдущую часть
Катя идет глухой лесной дорогой, идет, торопясь и спотыкаясь.
На ногах у нее красивые мамины сапожки, недавно проданные Натальей Петровной. Кате страшно, но она пересиливает страх, ей обязательно нужно спешить: она несет какое-то особенное, чудесное лекарство - мама от него сразу выздоровеет.
И вдруг впереди, на дороге, совсем недалеко от Кати, оказывается та самая тетка, которая ругала Катю на рынке. Она пристроилась на пеньке, а перед ней стоит корзина с клубникой и торчит воткнутая в землю клюка. Тетка смотрит на приближающуюся Катю со злорадной усмешкой и бормочет: «Уродина идет, уродина...» Потом тетка поднимается и, опираясь на клюку, делает несколько шагов навстречу Кате, а у Кати ноги становятся как ватные, и она не может идти. Ей страшно, хочется повернуться и убежать, но бежать нельзя: ее ждет мама.
«Погоди, уродина, погоди... Сейчас я тебе и на другую щеку пятно наляпаю, совсем тогда красавица будешь»,- бормочет старуха и смеется ржавым, железным смехом. Она подходит совсем близко и протягивает руку к Катиному лицу, потом неожиданно хватает ее за плечо, трясет и вдруг говорит голосом Натальи Петровны: «Вставай! Пора!»
В ужасе Катя вскинулась и села на диване. Перед ней стояла тетка, одетая в черное платье, повязанная черным платком. В углу мерцал, подмигивая Кате, красный огонек лампады. А за окнами светилось, звенело птичьими голосами утро.
- Вставай, Катенька, нынче сороковины по Зине. Как бы не опоздать. Поздно придем - и поминание отец Александр не примет. Вот повяжи черный полушалок мой, чтобы, значит, травур по матери соблюсти.
Катя сидела неподвижно, все еще не очнувшись от напугавшего ее сна.
- Вставай, Катенька! Пойдем! - повторила Наталья Петровна.
- Куда, тетя?
- В храм! Ежели в сороковой день не помянуть, душа у покойницы веками маяться будет...
Кате очень не хотелось идти в церковь. Как-то в прошлом году, гуляя, они с Алешей и Мишуком из любопытства заглянули в церквушку в соседнем селе. В давно не ремонтированной, облезлой низенькой церкви, построенной, наверно, несколько веков назад, было душно и мрачно, и Алеша сказал, что свечи в глубине церкви сверкают как волчьи глаза. Кое-где темнели одинокие согбенные фигуры крестившихся и неслышно шевеливших губами старух. Некоторые из них стояли на коленях и кланялись, касаясь лбами истертых каменных плит пола. Нескладный, тщедушный попик ходил возле алтаря, помахивая кадилом, бормотал невнятно и неразборчиво. Катя не могла разобрать ничего, кроме «Господи помилуй» и «Святый боже». Пахло ладаном и свечами. Катя вспомнила, она как-то спросила маму: зачем же люди ходят в церковь, если никакого бога нет? И мама объяснила тогда: многие просто-напросто ищут зрелищ, ходят, ну, как в кино или, скажем, в театр... Но какое же это зрелище? Неуютный, пугающий полумрак, невнятное бормотание, ощущение безнадежности и тоски...
- Я не пойду, тетя Наташа,- нерешительно прошептала Катя, со страхом думая, что же скажут ребята, если узнают, что она, пионерка, ходила в церковь.- Я ведь не верю в бога, тетя Наташа.
Наталья Петровна несколько минут молча, с какой-то скорбной жалостью рассматривала племянницу. Села на диван рядом с Катей, полуобняла ее:
- Не верю, не верю, Катюша! Затвердила ты это с чужих слов, как сорока. Может, как раз поэтому и нет тебе настоящей радости в жизни. А ты верь! Верь! Неужто я тебе, родному человеку, худое посоветую? А? От безверия у людей все несчастья. И пятно это родимое...
- Так ведь оно с самого рождения, тетя Наташа! - горько воскликнула Катя.- Не могла же я верить, когда еще ни говорить, ни думать не умела, ничего не понимала.
- И теперь, Катюша, ты не очень-то понимаешь. Людям и не надо много понимать - верить надо! Это от гордости у людей - возомнили о себе чрезвычайно! Молилась бы да верила - глядишь, может, и сошло пятно. Чудеса господа бесконечны... Вот возьмем Зину. Как я перед операцией просила тебя: помолись о здравии. Нет, не захотела. Я-то молилась, да моя грешная молитва богу, может, и не слышная. Я ведь тоже в жизни погрешила немало. А детская молитва самая к богу доходчивая. Я не в укор тебе, девочка, а, глядишь, услышал бы господь, может, и осталась бы мать живая...
Катя побледнела, в ее больших серых глазах появилось выражение отчаяния.
- Зачем? Зачем вы так говорите, тетя Наташа?! Это же неправда! Не виновата я! Почему ваш бог такой злой?!
- Не гневи! - строго сказала Наталья Петровна, вставая.- Не гневи, несмышленая, бога. Все это в тебе чужие слова, как погремушки гремят! А душенька твоя еще слепая совсем. Пожелай матери хоть на том свете покоя, и радости! - Она протянула Кате платье и чулки.- Одевайся.
Катя оделась, с трудом сдерживая слезы. Повязала старенький черный полушалок, пахнувший мышами, надвинула его пониже на лицо и всю дорогу до церкви мрачно молчала, борясь с закипающими в горле слезами. Это она-то не хотела маме здоровья? Да она дала бы себя на куски разрезать, если бы это могло хоть немного ей помочь... Где бы сейчас Катя ни была, что бы ни делала, перед ней, ни на минуту не отступая, стоит исхудавшее мамино лицо с тревожными, глубоко запавшими глазами. Таким оно было перед больницей, таким Катя запомнила его навсегда.
За своими трудными, горькими раздумьями Катя не заметила, как дошли до огромной церкви, расположенной внутри высокой кирпичной побеленной ограды, которую теперь, как и встарь, называли монастырской. Когда-то в приземистых зданиях рядом с церковью обитали монахи - потому монастырь и называли обителью,- а теперь жили слушатели духовной семинарии; двоих из них Катя вчера разглядывала на улице с удивлением, а потом, узнав, кто они,- с неприязнью. И как это можно в век, когда люди летают в космос, обречь себя на служение выдуманному, невидимому божеству?
По асфальтированной дорожке к белой громаде церкви, увенчанной сияющими куполами, брели такие же, как Наталья Петровна, старушки с темными, морщинистыми лицами, в черных платочках. Постукивая палочками, прошли два бородатых старика. Молодых лиц совсем не было видно. И Катя подумала: «Как скучно... Конечно, молодым здесь нечего делать...»
По краям дорожки сидели нищие. Один из них - без обеих ног - на низенькой тележке о четырех колесах; перед ним на асфальте лежала истрепанная, замасленная шапчонка, из полуоторванного кармана выглядывало горлышко от бутылки.
Пошарив в кошельке, Наталья Петровна положила нищим по пятаку.
- Бедному подать - богу подать! - сказала она Кате.
- «Богу подать»! - передразнил ее безногий; несмотря на очень ранний час, он уже был полупьян.- Что мне твой пятак, бабуся? Да я за тебя, может, полжизни на фронте отдал, а ты мне пятак!
- Ну, на еще, миленький, на!
Наталья Петровна и следом за ней Катя поднялись на паперть, вошли под своды церкви. Катя невольно остановилась на пороге, пораженная.
Эта церковь ничем не напоминала ту маленькую сельскую церквушку, в которую она забрела тогда с Алешей и Мишей. Здесь все было красиво и торжественно - недаром же Наталья Петровна почтительно называла церковь храмом. Огромные золоченые и хрустальные люстры с лампочками, похожими на свечи, заливали храм потоками ровного теплого света, отражались в разноцветных плитах пола, сверкали, повторяясь в серебряных подставках для свечей, в золоченых, а может быть, даже золотых окладах икон. Ведущие в алтарь двери - резное металлическое позолоченное кружево, а на священнике сверкающая серебром и золотом тяжелая риза. На стенах, написанные масляными красками, изображения святых, высоко вверху, в куполе, за блеском люстр - в окружении угодников - бородатый старик, поднявший над головой руку. Это и есть, наверно, бог...
Перекрестившись несколько раз, Наталья Петровна подошла к высокому прилавку, за которым рябая старушонка, тоже во всем черном, с умиленным и в то же время строгим лицом, продавала тоненькие свечи, похожие на покрашенные желтым макаронины, и маленькие белые лепешки. Наталья Петровна шепотом объяснила Кате, что эти лепешки называются просвирками. Она купила две свечки и, отойдя от прилавка, одну из них отдала Кате. Катя растерянно вертела свечку в руках, не зная, что с ней делать.
- А вот мы сейчас возожжем их у образа богородицы,- почему-то с неприятной Кате умиленностью прошептала Наталья Петровна.- А потом подадим батюшке поминание. Я уж Зиночку туда вписала.
И только сейчас Катя увидела в руках Натальи Петровны маленькую темную книжечку с тисненым крестом на переплете.
- Вот гляди, Катюша, на этой стороне - за здравие, живые записаны, тут и тебя вписала, и Алешу, и Егора, и Марию... А здесь - покойники: и Спирюшка мой, и Роман, папка твой, хоть и безбожник был, и Зина теперь... За упокой душ ихних, значит...
- А вы сами, тетя Наташа, тоже в поминание записаны? - тихо спросила Катя, почувствовав неожиданную благодарность к Наталье Петровне за то, что та не забыла и Катиного отца.
- А как же, милая! Пока за здравие...
- А почему же у вас ноги все время болят? Почему бог не помогает?
Наталья Петровна оглянулась, глаза ее странно блеснули.
- Значит, грехов еще за мной много числится, Катенька. Не сподобилась милости.
Перекрестившись, Наталья Петровна зажгла свою свечу о другую, уже горевшую в подсвечнике, и воткнула нижним концом в серебряное гнездышко. Еще раз перекрестилась и, низко поклонившись, повернулась к племяннице:
- Ну что ж ты, Катенька?
Но Катя решительно протянула Наталье Петровне свою свечку.
- Я не умею, тетя,- сказала она.- Поставьте сами.
Наталья Петровна недовольно прошептала что-то, зажгла и поставила вторую свечу. Потом, снова покрестившись, достала из кошелька бумажную рублевку, вложила ее в поминание и, коснувшись книжечкой плеча стоявшей впереди женщины, попросила:
- Передай, Христа ради...
Катя видела, как маленькая черная книжечка с тисненым крестом переходила из рук в руки и в конце концов оказалась в кучке таких же книжек и записочек на аналое, перед отцом Александром. Тот, важный и преисполненный достоинства и какой-то даже таинственности, стоял спиной к толпе, лицом к алтарю и что-то певуче выговаривал, крестясь и кланяясь.
Позади, в сумраке высоко расположенного балкона, скрывался невидимый Кате хор. В ответ на восклицание священника наверху стройно зазвучали голоса, и Катя невольно оглянулась: слова сверху лились непонятные, но мелодия была грустная и торжественно-замедленная - она что-то необъяснимое и печальное будила в сердце...
Катя видела, как отец Александр, обернувшись, взял с аналоя записки и книжечки. Она стала напряженно вслушиваться в его слова и даже пожалела, что стоит далеко,- может не услышать, как он будет говорить о маме.
Быстро перебирая записки и книжечки, отец Александр неторопливо басил:
- И еще за здравие рабы твоея Анны и Ефимии, Александра и младенца Ивана, и Виталия, Алексея и Ефросиньи... И за упокой Симеона и Марии, Пантелеймона и Валерия. Имена быстро, ничего не задевая в сознании Кати, следовали одно за другим.
- Теперь слушай, Катенька! - шепнула Наталья Петровна, легонько коснувшись плеча племянницы.- Кажись, до нашего поминания дошел...
- ...и Натальи, и Егория, и Марии, и еще Алексея, и отроковицы Екатерины... И за упокой души Спиридона, Романа и Зинаиды. Подаждь, господи, оставление грехов всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения отцам, братиям и сестрам нашим и сотвори им вечную память... А-минь...
Наталья Петровна старательно крестилась и, глянув на нее, Катя увидела на ее глазах слезы. И Катя вдруг почувствовала странное, необъяснимое волнение, оно усилилось еще более, когда хор подхватил последние слова отца Александра и с торжественной печалью несколько раз повторил их.
Катя снова оглянулась наверх - где-то там командовал невидимыми певцами двоюродный брат ее Егор Спиридонович.
Продолжение читать здесь
Родимое пятно
Trackback(0)
 |
Сороковины
TrackBack URI for this entry
Subscribe to this comment's feed