13.06.2012 21:19

Рассказ
Альберт Лиханов

Осенние дни тянутся тусклой, пасмурной вереницей. Мне легче, чем соседям; хочется с кем-нибудь говорить, чтобы не было так тихо и грустно в нашей сумрачной палате. Но соседи молчат: им не до меня. Дождь колючей щеткой царапает оконное стекло и хлюпает в пузырящихся лужах.

А потом неожиданно одно серое и мрачное утро вдруг сразу посветлело: еще к двоим моим соседям как-то враз вернулись силы. Мы заговорили о погоде, что вот скоро уже кончатся эти надоедливые дожди и мороз прихватит землю, а тогда, пожалуй, и дело пойдет на поправку...

Теперь молчал только один, наш четвертый,- усталый старик с серым, безжизненным лицом.

Его принесли на носилках поздним тихим вечером и положили у окна. Утром пришла сестра и к спинке его кровати повесила холодную жестяную табличку: «Георгий Васильевич Скопин. 52 года».

Старик лежал, обессиленно положив голову на подушку, закрыв глаза, ко всему безучастный и, казалось, завидовал нам: троим в палате становилось с каждым днем лучше, ему - хуже.

В жаркой духоте ночной палаты он вдруг заплакал. Было очень странно и даже страшно: рядом, на соседней койке, как ребенок, молча всхлипывал поседевший человек. Ом долго сморкался и кашлял, потом успокоился и как будто заснул, раскинув горячие руки на широкой измятой подушке.

Рано утром в палату, как всегда, пришла няня, вымыла пол, прибралась на тумбочках: там всегда беспорядок, а скоро обход врача...

У изголовья стариковской кровати висит календарь. Няня потянулась к нему, чтобы оторвать еще один листок. Скопин уже проснулся, но лежал, закрыв глаза.

Вдруг он вскочил, закашлялся, истерически закричал:

- Ну, и чего тебе покоя нет?! Уйди! Уйдите вы все к черту, оставьте меня одного!.. Дайте хоть помереть спокойно...

Нянечка испуганно отскочила в коридор, плотно прикрыла нашу дверь и расплакалась. Эх, старик, ни за что ведь обидел няньку-то!.. Другой ночью он неожиданно потребовал дежурного. А когда пришла Валя, наш лечащий врач, девчушка, только что окончившая институт, стал совать ей в руки скомканные, теплые от горячих рук бумажки.

- Ну, будь милая, купи мне лекарства,- шептал он срывавшимся, хриплым голосом.- Ну какого-нибудь лекарства... ведь есть же... - Потом закричал на нее: - Вылечи меня!.. Не можешь, да?..

И сник, медленно лег на подушку.

- Меня никто вылечить не может... и ты...

Наши тихие разговоры умолкали совсем неожиданно, и каждый думал о чем-то своем. Сейчас мне кажется, что все мы думали тогда о нем, о четвертом соседе. Было нам словно как-то неловко перед ним: ведь мы, в общем-то, здоровые и крепкие люди, обязательно встанем на ноги, а он - кто знает...

Конечно же, думал я, поэтому он такой ворчливый, угрюмый, порой озлобленный. Так, наверное, бывает всегда, когда человек чувствует, что жизнь все-таки уходит, несмотря ни на чью помощь и сочувствие.

Скопин ничего не делал сам, что пошло бы ему на пользу, никогда не бодрился, казалось, не хотел поправиться. Иногда, откинув голову на подушку и закрыв глаза, он, словно сквозь сон, говорил:

- Скорей бы уж помереть!.. Старик повторял эти слова не очень часто, но с какой-то странной и сильной внутренней убежденностью, словно решил это давно и окончательно. Поэтому, когда он, приподнявшись на худых морщинистых руках с дряблой желтой кожей и вздувшимися, бугристыми венами, говорил это «Скорей бы уж помереть!..», становилось по-настоящему страшно.

Солнце редко пробивалось в те дни сквозь плотное одеяло туч в нашу палату. Но однажды мы проснулись от ярких, звонких его лучей.

Теплыми золотыми струнами спускались они на желтый больничный пол, светлыми пятнами разбегались по комнате. Казалось, в палату внесли что-то очень яркое, живое, и око, беспокойное, трепещется по стенам, потолку, кроватям... На дворе подморозило, и бесформенную грубую грязь слегка тронуло новорожденным инеем.

Георгий Васильевич тоже как будто повеселел в тот день. Он попробовал пошутить даже... Только шутка показалась странной и неприятной: вот, поди-ка, и пронесло непогодь, не дай бог, и поправлюсь еще...

- Брось-ка, брось!..- стал успокаивать его Мошкин, один из нашей «здоровой» тройки.- Мы с тобой еще, глядишь, и чекушечку раздавим...

Посмеялись, на том и кончилось, в самом деле, все пошло на лад и у Скопина, Только был он как будто всегда недоволен и молчалив, если к нам кто-нибудь приходил.

Палата наша на первом этаже, и у окна то и дело кто-нибудь торчит. Гостей у нас много: приходят родные, друзья, товарищи по работе. Приносят яблоки, конфеты, толкают все это в форточку и страшно обижаются, когда мы не берем чего-нибудь. А потом долго стоят, прижавшись смешными, расплющенными носами к стеклу, и сложным языком жестов и междометий рассказывают о новостях... Василию жена принесла даже горячих пельменей, а к ним, несмотря на запрет врачей, «прицеп». Василий, шутя, перекрестился, выпил, крякнул и в знак особой благодарности жене чмокнул оконное стекло.

Не были только к Скопину, а мы не сразу это заметили. Но как-то пришла няня и принесла куль нежно-розовых, прозрачных, словно восковых яблок.

- Мне?! - удивился он, а когда та кивнула головой, сразу расстроил ее: - И всегда-то ты, девка, перепутаешь...

- Да вам же это, вам,- чуть не плакала она,- женщина принесла, говорит, отдай Скопину... жена...

- Жена... - протянул он, умолк, нахохлился.- Врала-то хоть бы складно,- сказал он тихонько, тоскливо. Но от яблок не отказался и хоть есть их не стал - видно, не до того ему было,- бережно положил в тумбочку. Няня ушла, он как-то горько усмехнулся: - Вот, заботятся... По рублевке, поди-ка, собрали, и мне. А я им кто?.. Вот черти...

Помолчал минуту, повернулся на бок.

- А на што это надо! Что я, голодный?..

Когда «наша Валя» пришла в палату, Скопин пожаловался:

- Скажи своим нянькам, чтобы не приносили мне ничего. Не нищий, пенсию получаю... На яблоки хватит!..

Мошкин как-то спросил старика в упор:

- Слышь, Скопин, а чего к тебе никто не ходит, а?

Он медленно открыл глаза, удивленно посмотрел на форточку, на нас, облизнул пересохшие, потрескавшиеся губы, сказал спокойно, грустно усмехнувшись:

- Кому же ходить?.. Некому... Жены нет, умерла... давно уж... Дети, говоришь? Сын только... Так он работает, некогда ему...

- Ну, некогда,- протянул Мошкин,- уж и что за работа такая?.. - Он вздохнул, чуть помолчал,- Я самолично так думаю: если отец, родная кровь, заболел, так хоть из-за тридевяти земель, да приди. Дело, конечно, не в яблоках, не в прочих там передачах: этим не поможешь.

Главное, сам приди. Родной человек и словом подсобить может...

Старик, казалось, не слушал. Он повернулся лицом к стене и надолго умолк. Словно обиделся, что вмешались в чужое дело.

На этом и оборвался наш первый разговор. Только как будто бы после него все мы стали заботливее к старику. Неугомонный Мошкин старался изо всех сил, рассказывал старые смешные анекдоты. И всем становилось веселее, легче, когда вместе с нами смеялся и Скопин.
Василий, по профессии охотничий инспектор, был кладезью для больницы. Он рассказывал свои необычайные истории и в коридоре - сестрам, а соседних палатах и в курилке - «ходячим» больным. Там то и дело раздавались взрывы смеха, который, даже по признанию врачей, действовал лучше всяких лекарств. Но поистине неподражаем был Василий, когда его слушал старик.

Мне по утрам приносили из дому пачку свежих газет. Я читал их вслух, а потом мы долго рассуждали о новых самолетах, спутниках... И теперь уже вчетвером. Старик стал веселее, приободрился, перестал капризничать. А однажды, когда в палату снова пришла няня, которую обругал он ни за что, старик подозвал ее поближе:

- Ну ты, девонька, того... не серчай на меня... совсем выжил старик.

Мы понимали: нас, четверых, совершенно разных людей, сроднило что-то особое, большое, близкое. Казалось, все забыли о сыне старика.

...Это случилось в субботу, под вечер. На дворе торопливо моросил дождь, и снова размякла, расплылась грязь. Его сын пришел не один - вдвоем с другом. Окно отпотело, и, казалось, не люди, а две серые человеческие тени качались там, во дворе, в грязных осенних сумерках.

Старик быстро приподнялся и сел на кровати. Он улыбался, глядя пустыми, бесцветными глазами на отпотевшее окно. Улыбался и молчал. А из форточки несся бессвязный, пьяный лепет. Скопин как-то сразу потускнел, потом бессильно качнул желтой, сухой рукой, сказал тяжело, словно сдерживая комок, подкативший к горлу:

- Опять пьяный. Иди, проспись... Эх, ты, сынок!.. Иди, иди, ничего мне не надо... Уходи!..

И он снова лег, уставший, тяжело дыша, закрыв глаза. Парни попытались еще кричать что-то там, за окном: допытывались, что надо принести старику. Георгий Васильевич молчал. Тогда, придерживая рукой широкие пижамные брюки, подошел Мошкин, покрасневший, возбужденный, с треском распахнул форточку. Струя холодного воздуха парусом прогнула штору.

- Ну, чего орешь?.. Отец тут мается, а ты, пьяная твоя рожа, понятия не имеешь!- крикнул он. А потом, просунув голову в форточку, гаркнул: - Гад ты, понял! А ну, проваливай!»

Парни сначала опешили. Потом один из них крикнул фальцетом:

- Ладно, ладно, но ругайся, мужик, не твое это дело... Что принести-то ему?

Мошкин помолчал в замешательстве: то ли сказать им, то ли нет. Потом крикнул, чтобы принесли завтра клюквенного морса - это вкусно, да и старик очень хотел его,

- О-о, морс будет, будет!.. А может, лучше пол-баночки, а? - крикнул один, и они, расхохотавшись, ушли в темноту, поскальзываясь в грязи и размахивая руками,

Сироп назавтра появился, но принесла его Валя. А когда старик всполошился и попробовал отказаться, неожиданно прикрикнула на него:

- Выполняйте, что говорит врач! - И сразу ушла, расстроенная, потому что не может ничем помочь.

... А сын так и не пришел. Скопин, как мы ни старались, был молчалив и угрюм. Ему снова стало хуже: болезнь сердца с длинным пугающим названием брала свое. Потом ему полегчало, и однажды, задумавшись, он сказал первый:

- Пьет... Связался с разными... Эх, да черт с ним. Вот и все. Скоро я выписался из больницы и уехал в другой город. А когда вернулся снова через несколько месяцев, случайно встретил нашего доктора, Валю. Мы остановились в шумной уличной толчее. Она сказала:

- А Скопин умер,- и задумалась.

Вокруг шумела разноцветная толпа прохожих, и легкий ветер шевелил молодые тополиные листья - была весна. Валя смотрела куда-то вбок и говорила, словно извиняясь:

- Сердце совсем износилось, новым не заменишь. Он болел десять лет.

Мы простились, и я побрел к реке. Обрывистый берег с могучими тополями наверху падал к коричневой воде. Но она казалась голубой: это отражались в ее спокойной глади небесная синь и спокойная белизна облаков, И старая река казалась моложе оттого, что в ее глазах отражается весна.

Вот так же и у людей, подумал я.

Я стоял на берегу, смотрел на воду, в которой отражалось бездонное небо, и думал о нем...

Нет, не о старике... А о том... О его сыне, которого я так и не увидел тогда: за отпотевшим стеклом раскачивалась серая, безликая тень.

Я стоял на берегу старой реки, в гладь которой смотрелось молодое небо, и думал: жаль, что я видел только тень. Ведь я не смогу даже узнать его, встретив на улице!..

Журнал «Юность» № 10 октябрь 1963 г.